шибздика, – стонет Василь.
– Изька, – машинально говорит Ленка, – закрой рот.
– Ложись! – орет мегафон. – Всем – ложись!
– А, черт!
Августа с размаху плюхается на землю. Ленка едва успевает укрыться за каменный стобик, как раздается глухой чавкающий звук и из окна вырывается волна горячего воздуха вперемешку со стеклом. Какие-то обломки, грациозно вращаясь в небе, разлетаются по самым причудливым кривым.
– Во дает! – восторженно бормочет Изя.
Августа медленно поднимается на колени. В волосах у нее запутался строительный мусор.
Публика тоже постепенно встает, отряхивается, озираясь по сторонам. Поэт Добролюбов хлопочет рядом с Генриеттой, которой мешает подняться застарелый артрит.
– Пусенька, ты не пострадала?
Деловитые люди опутывают место происшествия яркой желтой лентой, оттесняя всех за пределы улицы.
Августа напряженно смотрит себе под ноги.
– Ты что, – говорит Ленка, – каблук сломала?
– Должен быть здесь, – бормочет Августа. – Ага…
Она наклоняется и поднимает с земли плоский камень.
– Изенька, посмотрите, это та самая буква?
– А то сами не видите, – мрачно говорит Изя, пиная ногой обод – тот откатывается в сторону, мигая белыми глазами.
– Ах ты, – говорит Ленка, укоризненно качая головой и глядя в пространство, – ах ты, злобный сукин сын…
За углом они натыкаются на скульптора Макогоненко. Он отхлебывает коньяк из бутылки, которую дрожащей рукой поддерживает корреспондент Сахаревич, и стонет:
– Полный абзац! Десять лет! Десять лет бессонного труда!
– Да, – соглашается Сахаревич, – но какая реклама!
– И верно, – задумывается Макогоненко. – Пошли выпьем, что ли… я угощаю.
– И как ты думаешь, – горько спрашивает Ленка, – все затеял этот неупокоенный мерзавец?
– Кто его знает… – уныло отвечает Августа. – Может, наоборот… не вмешайся он, весь одесский бомонд летал бы сейчас по воздуху, как эти дурацкие колеса. А потом, так или иначе, он своего добился – камень-то у нас…
– Да, но где остальные? Если и дальше так пойдет…
– Вот это, – мрачно говорит Августа, – меня больше всего и пугает…
– Ладно, – вздыхает Ленка, – что поделаешь… пошли отсюда…
– А завтра куда? Опять на Торе гадать придется?
– Он нам не скажет. Он Изьке скажет. Эй, Изька!
– Фигушки! – кричит Изя, отбегая на безопасное расстояние. – Обойдетесь без меня! Вчера чуть не зарезали, сегодня чуть не взорвали… Мама узнает, ее удар хватит!
Августа делает угрожающий шаг в его направлении, но Изя, как затравленный заяц петляя между деревьями, несется по бульвару и пропадает из вида.
* * *
– Не понимаю, – говорит Ленка, – чего ты меня сюда притащила? Тихо ведь все, спокойно…
Они сидят дома у Августы. На столе горкой навалены роскошные альбомы, тут же, в центре, внутри палехской расписной шкатулки, дремлют во тьме камни, прихлопнутые лаковой крышкой с изображением красной девицы, несущей коромысло.
– Потому что я боюсь, – сухо отвечает Августа.
– Чего?
– Откуда я знаю? Просто боюсь. Я с этим один на один не останусь.
– Да что он тебе сделает? Физически надругается?
– Этого еще не хватало. Но извести вполне способен. Он нас с тобой терпеть не может.
– Это потому, что мы его потревожили, – уныло говорит Ленка. – Он нас своим мистическим взором в упор бы не видел – а приходится. Вот он и злится. Малый ему нравится. Приличный мальчик, из хорошей семьи, обрезанный. С малым он согласен дело иметь…
– Утром подойдем к лицею и выловим. Куда он денется… Послушай, что это шуршит?
– Это жук…
– Похоже, – угрюмо замечает Августа, – он там не один.
– Ну, бывает у них массовый выплод.
– Ты лучше форточку бы закрыла.
Ленка подходит к окну и вздрагивает. Сначала ей кажется, что на мутный фонарь на углу наползает черная пелена, потом она понимает, что с фонарем ничего не происходит – просто по стеклу ползет шевелящаяся масса.
Она судорожно захлопывает форточку:
– Там…
– Ну что еще? – покорно спрашивает Августа.
– Саранча. Или кузнечики. Нет, саранча.
Августа подходит к окну и, прищурившись, вглядывается в сумерки; по мостовой ползет сплошной поток, он вспучивается, от него отделяются ручейки и водовороты, и все это вместе, медленно и неумолимо, движется к их пятиэтажке.
– О господи! – Она кидается в кухню, и Ленка слышит, как там захлопывается окно.
– Вот паскуда, – сокрушенно говорит Августа. – Это его штучки.
– Может, свет погасить?
– Ну гаси…
Они сидят в темноте, вздрагивая от шуршания кожистых надкрыльев и скрежета по стеклу тысяч крохотных ножек. Резкий звонок заставляет их подпрыгнуть.
– Она что, уже умеет звонить в дверь, эта пакость?
– Нет, – говорит Ленка, – это телефон.
Она берет трубку, потому что Августа сидит неподвижно и кусает ногти.
– Алло?
Молчание.
Длинные гудки, потом кто-то на другом конце провода бросает трубку.
– Второй день так, – сокрушенно говорит Августа.
– Думаешь, это Гершензон?
– По телефону? Ему что, делать нечего?
Ленка беспокойно дергает головой.
– Послушай, – говорит она, – что это так воняет? Рыба, что ли, протухла?
– Откуда у меня рыба? – вдруг раздражается Августа. – У меня кот второй день пельмени жрет – я до ближайшего магазина дойти не успеваю.
– Может, соседи? Варят?
– Знаю я, что они варят, – угрюмо говорит Августа, – у них спиртовка день и ночь горит – вечный огонь, да и только. Нет, это что-то другое…
– Тогда что? Дышать же нечем.
– Да, – соглашается Августа, – верно. И окна ведь не откроешь! Эти твари… они же нас сожрут…
Запах становится все сильнее.
– Точно, – уверенно говорит Ленка, – рыба. Трехдневной давности, не меньше. Августа, признавайся.
– Отстань. И так тошно.
Запах вьется по комнате, как совершенно материальная субстанция. Ленка ощущает, как он просачивается между пальцами – липкий, тяжелый. На окно напирает черная масса – стекло ощутимо потрескивает.
– Вот, – говорит Августа, – опять.
Ленка берет трубку, но на этот раз телефон начинает говорить голосом Генриетты.
– Леночка? – щебечет она, ничуть не удивляясь, что застала Ленку в неположенном месте. – Послушайте, милочка, не знаете, что с Борей?
– Что? – изумленно переспрашивает Ленка.
– С Борей. Погоди, пусик, не приставай. Он мне сегодня не позвонил. Я – к нему, а он дверь не открывает. Я беспокоюсь. И за дверью, Леночка, какая-то странная возня. Насекомые какие-то из щелей лезут… А потом такой грохот, такой грохот…
Трубка продолжает что-то говорить, но Ленка уже не слушает. Она осторожно кладет ее на рычаг.
– Вот, – говорит она, – никакой это не Гершензон. Это я же нутром чую… Это рабби Барух, будь он неладен. Это его акриды.
– Да, но зачем?
– Черт его знает.
– А запах? Тоже он?
– Непонятно…
Они сидят, напряженно глядя во тьму.
* * *
– Вот он! – говорит Ленка.
Изя выходит из дверей лицея, стараясь держаться в самой гуще толпы. Он нервно оглядывается.
– Чует, голубчик, – злорадствует Августа. – Раз-два, взяли!
Они с двух сторон кидаются к Изе и подхватывают его под руки.
– Так я и знал, – уныло бормочет мальчик, – и какого черта я сюда приперся… лучше прогулял бы…
– От нас не убежишь, милый мой, – ласково говорит Ленка.
– Отпустите! – Изя пытается вырваться, но они вцепились в него мертвой хваткой. – Я же нашел вам камень!
– Еще два…
– Ну уж нет! Дяденька, скажите им…
Мужчина в дорогом габардиновом пальто смотрит на них в явном затруднении.
– Сыночек, – причитает Августа, – ну не дури… пойдем с мамой…
– Теперь еще и сыночек! Дяденька, никакая она мне не мама.
– Вот, – сокрушенно говорит Ленка, – опять у него припадок.
Мужчина сочувственно качает головой и ускоряет шаг.
– Не пройдет, – внушает Августа. – Ты же знаешь. Какие у
