нарушение общественного спокойствия.
– А рабби Барух? Голем?
– Барух вас больше не потревожит. Я с ним разобрался.
– Как? Как Али-Баба с Зямой?
– Ну, не совсем… но в общем, да, что-то в этом роде.
– Все равно, – решительно говорит Августа, – все равно. Не буду я у себя эти чертовы камни держать. Вы чего хотите? Чтоб у меня дом загорелся?
– Ничего с вами не будет, – председатель окидывает Ленку с Августой презрительным взглядом, – калибр не тот.
– А…
Но председатель уже исчезает во вспышке белого пламени.
– Доволен? – мрачно спрашивает Ленка.
Изя вытирает рукавом нос и сопит.
Они медленно идут обратно в город. На месте фабрики – груда кирпичей и покореженной арматуры, на земле – пятна липкой зеленой слизи… Где-то вдалеке отчаянно воет сирена.
– Калибр не тот! – фыркает Августа. – А у этого паршивца, значит, тот калибр…
– Тебе мало? Мы и со своим-то делов натворили. Зяму замочили, музей взорвали. Теперь вот Привоз разнесли.
– И фабрику, – подсказывает Августа.
– Фабрика не в счет. Она и так под снос. Но дальше-то что… Город ведь жалко.
– Жалко. Хороший был город, – меланхолично соглашается Августа.
– Ну почему, – жалобно говорит Ленка, – почему все с таким шумом? Почему просто нельзя поднять с земли камень и…
Она нагибается, поднимает камень.
– Вот так поднять… Боже мой! Изька! Изька!
Изя с опаской приближается:
– Ну чего?
– Это буква или что?
– Это буква «алеф», – мрачно говорит Изя. – А где вы его взяли?
– Да вот тут лежал.
Изя вздыхает.
– Не иначе как ангелами служения, – комментирует он, – доставлен этот камень сюда.
– Говори по-человечески. Хватит с меня этой мутотени. Такси! Такси!
Они вновь выскакивают на проезжую часть, приплясывая перед проезжающими машинами.
– О… – говорит давешний шофер, притормаживая и высовываясь из окна, – это опять вы? Куда едем?
– Сначала в Аркадию, – говорит Августа, плюхаясь на сиденье, – потом на кладбище.
– Что-то вы туда зачастили, – замечает шофер.
– В последний раз, – решительно говорит Ленка. – Завязываем.
– Ну, – шофер нажимает на педаль, и машина мягко трогается с места, – и как вам это землетрясение?
* * *
– Скорее, – пыхтит Августа, – клади. Будем упокаивать.
– Я-то положу. Но в каком порядке?
– А что, есть разница?
– Понятия не имею.
– В порядке нахождения, – деловито говорит мальчик Изя. – Чего тут думать. Он же сам подсказал.
– А ты молчи, чудовище.
– Погоди, – говорит Ленка, – а ведь он прав…
– Ну, валяй в порядке нахождения.
Последний теплый осенний день плывет над кладбищем, и небо отливает синевой и пурпуром голубиной грудки, и желтые листья блестят на ограде, точно жестяные украшения, и дрожит раскаленный воздух над могильной плитой.
– Вот… – Ленка торопливо выкладывает камешки.
– Ну и что получается? – интересуется Августа.
– Тав – шин – каф – алеф. Изька, это что-нибудь значит?
– А как же, – говорит мальчик Изя, – это число.
– Семьсот двадцать один? – догадывается Августа.
– Точно.
– Так, выходит, он себя запер числом, обозначающим имя Бога?
– Вообще-то, – размышляет Ленка, – похоже на правду. Потому что, если бы он начертал само имя Бога, тут бы уже такое творилось…
Августа отступает, заложив руки за спину и склонив голову набок, любуется на свою работу.
– И все? – удивленно говорит она. – Он оставляет нас в покое?
– Проверить надо бы, – устало говорит Ленка, – теоретически… они больше не должны сдвигаться с места…
Она осторожно трогает первый камешек, и он медленно отползает в сторону.
– Господи, – тихо говорит Августа, – они не закрепляются.
– Мы не так положили. Изька, как еще их можно выложить? Чтобы со смыслом?
– Вроде никак, – задумчиво говорит Изя, почесывая нос.
– Ты просто не знаешь… Недоучка чертов. Можно попробовать другие комбинации.
– Нет других комбинаций. Бессмыслица получается.
– Может, последний камень был не тот?
– Нет, – говорит Августа. – Не в этом дело. Он просто сам не знает, что ему надо. Искушение слишком велико.
– Ты хочешь сказать, – догадывается Ленка, – что он больше не может закрепить эти проклятые камни? Не хватает сил себя закрыть?
– Совершенно верно. Один раз он уже сделал это, – раздается у них за спиной, – и на это ушли все его силы.
Они оборачиваются. За оградой стоит доцент Нарбут, и черная тень вьется за ним, как плащ на ветру.
– Юра, – изумленно говорит Августа, – а ты что здесь делаешь?
– Ему легче управлять миром, чем собой, – продолжает Нарбут, игнорируя ее вопрос, – чего вы от него хотите? Он ведь не Бог… Всего-навсего обычный маленький гершензон… могущество раздавило его, как каменная плита…
– А… – говорит Ленка, – что же нам теперь делать?
– Пусть покоится с миром…
– Но эти камни… Они потеряли силу… Они его не сдержат.
Она в отчаянье кивает в сторону могилы, где лежат в ряд четыре камня, постепенно раскаляясь на солнце.
– Нет, – говорит доцент Нарбут, – не так. Не та гематрия.
В руке его что-то сверкнуло. Еще один камень, но камень, пылающий точно раскаленный уголь, точно алмаз, извлеченный на свет из горных недр, точно золотой самородок…
– Нужна другая. Не первая буква ее заключает. Вторая. Не алеф. Бет.
– Семьсот двадцать два! – тихо говорит Изя.
– Что ж, – отвечает доцент Нарбут, – мнимые числа бесконечны. И если есть семьсот двадцать первое имя Бога, то должно быть и семьсот двадцать второе.
Он кладет камень на плиту, чуть в сторонку:
– Теперь дело за вами.
Ленка подходит к плите, осторожно дотрагивается до камня (он обжигает пальцы холодом), колеблется, оборачивается к Августе.
– Вот и все, – говорит та.
– Погоди. Ведь все сейчас кончится, и больше уже никогда… Ты чего-нибудь хочешь?
– В смысле?
– Августа, подумай. Самое важное, самое заветное. Только подумай…
Августа сдвигает на лоб панаму. Потом сдвигает ее на затылок.
– Упущенные возможности, – говорит Ленка, – утраты. Все можно поправить, все можно вернуть. Ты ведь хотела заняться живописью… Молодость. Может быть, даже вечная молодость. Подумай, Августа, ведь мы скоро будем как Мулярчик. Еще десяток-другой лет.
Августа молчит. Подозрительно смотрит на Ленку.
– А ты? – говорит она наконец.
– Я тебя спрашиваю.
Августа молчит. Глаза ее, затененные панамой, начинают блестеть все сильнее, потом блеск отделяется от глаз, ползет на щеки.
– А что я… – ее охватывает непроизвольная дрожь, – я тут подумала… Стоит только мне представить… во временной развертке… Я же все-таки математик.
– Угу, – говорит Ленка.
– Ты умеешь испоганить любую мечту, – сердито говорит Августа.
– А то, – кивает Ленка.
– Иди ты… нет-нет, – пугается она, – это я так, к слову. Выкладываем. Только поаккуратней, ладно?
Ленка осторожно забирает камень с буквой «алеф» и кладет на его место камень с буквой «бет». Символы на миг вспыхивают чистым белым пламенем, потом пламя опадает – теперь буквы видны четче, они обуглены, глубоко врезаны в гладкую поверхность.
– Тав – шин – каф – бет, – бормочет мальчик Изя. – А ведь что же получается?
– Семьсот двадцать два, – устало говорит Ленка.
– Да… но еще и слово «тишкав» получается. А это…
– Что значит – «ляжешь», – говорит доцент Нарбут. – Вот, – продолжает он, и тень его покрывает могильную плиту, и камни горят в полутьме тусклым золотом, – вот, возложил я на тебя узы, и ты не повернешься с одного бока на другой, доколе не исполнишь дней досады своей…
– Как ты думаешь, – шепчет Августа, – кто он все-таки такой?
– Так он тебе и скажет, – отвечает Ленка.
– Но если мы встретимся на кафедре…
– Да он в глаза тебе посмеется. Скажет, что все тебе приснилось. Молчи.
– …Когда ляжешь спать, не будешь
