все же забывать, что Китай – наш ближайший сосед… укрепление взаимодоверия…»
– С каких это пор мы с Китаем задружились? – удивился Ким.
– Они у нас официальное представительство открыли, – заметил я, – ты не знал?
– Да ну, я и не смотрю эти сводки, – отмахнулся Ким.
Я сказал:
– Не нравится мне все это…
«…Укреплять дело Единения. Нельзя не признать, что у нас до сих пор имеются отдельные случаи нарушения прав человека, причина которых часто кроется в неразберихе и бюрократизме, царящих внутри отдельных ведомств, и в несогласованности их работы. Мы до сих пор склонны недооценивать человеческий потенциал, тогда как люди и есть истинное наше богатство…»
– Интересно, – заметил я, – к чему это он клонит…
Но Киму явно было не до того. Он вообще мало интересовался политикой, Ким.
– Так как?
– Что – как? Ты мне мозги не пудри. Нет у тебя никакой тетки. Ты, что ли, заболел? Так подай заявку.
Ким жалобно сморщился.
– Да не я, – сказал он шепотом, перегнувшись через столик, – кот…
– Кот? – Я вытаращился на него.
В Нижнем Городе кошек полно. В Верхнем они – редкость. Мажоры не держат домашних животных – испокон веку не держат… Иметь кота – неудобно, даже слегка стыдно… понятная, позволительная, но все же слабость… все равно что для мажора – держать в сортире номер американского «Плейбоя».
– Чихает он, – печально сказал Ким, – понимаешь…
Аскольда тем временем сменил новатор-комбайнер… Уборочная шла хорошо, несмотря на сложные погодные условия… Опять корнеплоды придется у американцев покупать, подумал я…
– Ну так вызови ветеринара.
– Да вызывал я. Он, сука, говорит, антибиотик нужен. А на животных не полагается, сам знаешь… Достанете, говорит, отлично. Только учтите, я вам ничего не советовал.
– Сам и доставай.
– Он мне не продал. Послал меня. Может, решил, что я провокатор, – откуда я знаю…
– Кто – он?
– Говорю, малый один, в Нижнем Городе. Шевчук такой. Мне один человек сказал…
Ветеринар, наверное, и сказал, подумал я. А вслух проговорил:
– Шевчук? Не Адам Шевчук, случайно?
– Во-во! – обрадовался Ким. – Я так и думал, что ты его знаешь.
– Однокурсник он мой. Бывший.
Лицо у Кима сделалось совсем жалобным.
– Сходил бы, Лесь, а? Я денег не пожалею… Хороший кот, жалко… Уж такая умница…
Я вздохнул:
– Адрес хоть у тебя есть?
– Какой адрес? Он на станции очистки работает… вот и весь адрес.
– Так он, небось, днем работает… Где я его сейчас найду?
– Ну спросишь там… Лесь, ну пожалуйста… Ты ж там свой, тебе скажут.
– Какой я свой – теперь-то…
Комбайнер на экране благодарил за доверие, рассказывал, как осваивал сложную машину, и предлагал поделиться опытом… Кто-то за моей спиной пробормотал сквозь зубы «обезьяна дрессированная». Я обернулся – какой-то молодой парень, лица в темноте не видно.
– Как я работать буду? – ныл Ким. – Считать как? Когда душа об нем болит… об паразите этом…
Я помолчал, потом проговорил:
– Ладно… Но ничего не обещаю…
– А и не надо, – обрадовался Ким.
Комбайнера сменил парижский губернатор, опять что-то там про уборочную, – его я уже не слушал.
* * *
Отвык я от Нижнего Города – все тут не так, даже лифты в муниципалках – просто-напросто железные клети, и тянут их самые элементарные тросы. Почему-то они все время выходят у них из строя, эти лифты.
У винного ларька толклась компания подростков – все затянуты в черные кожаные куртки, все подстрижены чуть не наголо, даже девчонки, голоса у всех возбужденные, чуть визгливые. Я прошел мимо них беспрепятственно, хотя кто-то и свистел мне вслед. Но я был хоть и чужак, но свой чужак. Попадись им мажор, подумал я, живым бы он отсюда не ушел. И чего хотеть – согнали всех с низким ИТ в один район… а с другой стороны – где-то же они должны жить.
Никакой особой ностальгии у меня не было – только странное чувство узнавания, когда все кажется знакомым и одновременно немножко не таким. Я выбрал в крохотном скверике скамейку почище и присел – подумать, осмотреться. Жара последние месяцы стояла невыносимая – даже в сумерках было видно, как по руслу Днепра расползаются языки отмелей, а от них тянется пышная зеленая муть. Берега поросли ивняком.
И тут я увидел церковь. Пожалуй, только на Подоле и встретишь действующие церкви – остальные превращены в музеи истории атеизма, в Софиевском соборе на всеобщее обозрение выставлены орудия пытки – с тех еще времен, когда в Испании действовала катакомбная инквизиция. Потом-то мажоры ее поприжали. Жестокость им претит, что верно, то верно.
Из распахнутых двустворчатых дверей на брусчатку падала заплата света. Я поднялся со скамейки и направился туда.
Этой церкви самое меньшее лет четыреста – а если верить учебникам истории, то и больше. Построена она в честь отражения нашествия. Вот он – князь Василий, избавитель наш, основатель правящей династии, его лик сияет с настенной росписи, и крылья за спиной вздыбились, точно паруса прогулочной яхты. А в правом верхнем углу Ярослав-заступник, прямой его потомок, а вон и гетман Богдан, приведший все северные области под руку мажоров, – могучий человек, не уступающий Ярославу ни ростом, ни статью. И что это нынешняя государственная политика не в ладах с официальной религией, хоть убей, не пойму – лучшей пропаганды Единения и придумать трудно. Но верхушка нынче помешалась на материализме, только и знает, что твердит, что нет таких вершин, которые не мог бы взять человек, – а только и добились, что с души воротит от этого ханжества!
Немолодой сутулый священник что-то там такое делал у алтаря – я растерянно топтался у него за спиной. Последний раз я был в действующей церкви, когда мне было года три от силы – бабка потащила. Помню, нам обоим потом влетело.
Я кашлянул, и священник обернулся. Он был еще старше, чем мне показалось.
– Вы не здешний, сын мой? – мягко спросил он.
Врать смысла не имело, и я сказал:
– Я из Верхнего Города.
– За чем вы пришли?
Я уже открыл было рот, чтобы сказать, что это не его дело, но тут священник мягко добавил:
– За утешением?
Я подумал.
– Не знаю. Пожалуй, что и так. Я… как бы это сказать… не вижу смысла.
– От вас ничего не требуется, – мягко сказал священник, – просто – поверить.
Я покачал головой:
– В том-то и беда, отец… я ведь не религиозен. Я ведь естественник. Там, где вы видите волю Божию, я вижу лишь… необходимость. Или хуже того – случайность.
– То, что мы называем случайностью, – сказал священник, – на деле может оказаться частью Божьего промысла.
И ведь этот проклятый твердолобый атеизм мажоров мне претит. Почему же я сопротивляюсь возможности поверить? Просто потому, что я знаю – как это на самом деле было? Но ведь нет никакого «на самом деле»…
– Тут, – сказал я, – я с вами согласен. Вполне. Не в этом дело… Церковь не признает за грандами первородного греха, верно, отец?
Священник поднял на меня прозрачные глаза.
– Грандам, – сказал он твердо, – первородный грех неведом
