сказал русский.
Поезд встал. Двери вагонов разъехались с грохотом.
– Все в вагоны! – заорал солдат с платформы.
Она смотрела, как дядю Цоя уводят прочь от поезда, мимо шеренги вооруженных солдат, пока мама не потянула ее за руку.
Она повернулась. В угольно-черных глазах мамы стояли слезы, бежали по ее щекам, бледным, бледней, чем когда-либо.
– Пойдем. Надо идти, – сказала мама. Кашель вырвался прежде, чем она успела прикрыть рот.
Они молча погрузились в вагон, нашли, где сесть. Потом загнали еще людей. И еще.
И наконец, по свистку, двери с тем же грохотом закрыли, и поезд тронулся.
– Братик мой, – прошептала мама.
Она прижалась к матери сильней. Они обе были слишком взрослыми для веры в собачонку Оори, но она решила, что никогда не вырастет настолько, чтобы перестать надеяться.
– Видишь цель? – спросил дядя Цой.
Ее голова склонилась над ложем дядиной берданки в маленьком кивке.
– Во что ты целишься? – спросил он.
– В большую шишку.
– Неправильно. Выбери чешуйку. Одну чешуйку на шишке. И целься в нее. Поняла?
Она снова кивнула.
– А теперь вдохни, выдохни, и на выдохе нажми на спуск.
Она нажала на спуск, лишь слегка дрогнув перед тем, как раздался выстрел и приклад ударил ее в плечо. Шишка дрогнула на ветке, но не упала.
– Еще две вещи, – сказал дядя Цой. – Во-первых, жми на спуск так медленно, чтобы выстрел был для тебя неожиданным. Поняла?
Она кивнула.
– А вторая?
– Потянись к своей цели, – сказал дядя Цой. – Кто-то представляет себе, что протягивает руку и касается ее. Кто-то говорит с целью в своем сердце. Кто-то просит прощения за выстрел. Чтобы попасть в цель, ты должна как-то быть к ней неравнодушна.
Она вновь прицелилась, вдохнула, выдохнула, представила, как собачонка Оори бежит от нее к ели и подпрыгивает, чтобы понюхать шишку, оставляет отпечаток своего мокрого носа на одной чешуйке.
Выстрел грохнул неожиданно и слегка напугал ее. Шишка разлетелась облаком щепок.
– Она так много говорила о своем дяде, что мне порой кажется, я сам его знал, – сказал солдат. – Иногда я почти слышал его голос, когда говорила она. «Когда Брат Месяц и Сестра Солнце жили вместе на горе Пэкту, у них была собачонка Оори, которую они оба любили. И когда верховный бог Чхончживан послал их в разные концы неба, Оори бегала от одного к другому, пока не соединила их вновь. Но когда они встретились, то могли смотреть только друг на друга и светили только друг другу, оставляя Землю в темноте, поэтому царица Пайчжи умолила Чхончживана позволять им встречаться только раз в месяц. Поэтому каждое новолуние Оори свободно бегает по миру, и, если ты слышишь лай в безлунную ночь, значит, Оори ищет тебя, чтобы привести к тому, о ком ты больше всего тоскуешь.
Голос солдата дрогнул на последних словах. Врач протянула руку, чтобы положить ему на плечо. Ее пальцы дрожали в сантиметрах от его погона, а затем она убрала руку и вытерла слезы. Сморгнула, надеясь, что глаза высохнут прежде, чем солдат поднимет голову. Полковники не плачут. Только не в присутствии ефрейторов.
Это осветительная ракета или уже рассвет? Как светло: и траву можно разглядеть, и берёзы в нежной листве, но ведь еще не весна – или уже неважно? Что она слышит – шаги роты на марше или удары пульса в ушах? И лица, смеющиеся лица тех, кого уже не чаяла встретить снова, и голоса, которых не чаяла услышать, кричат еще раз, еще один последний раз:
– Ура! Ура! Ура!
И прыгает у ног собачонка Оори, смешивая свой лай с радостным смехом и приветственными криками.
Пальцы еще раз сжались, грудь поднялась, опустилась, чтобы уже не подняться. Солдат высвободил руку из безжизненной хватки, разгладил волосы умершей, встал, лицом к лицу с доктором.
– Спасибо.
– За что?
– Мы смогли увидеться с ней, – сказал солдат.
– Это для вас так много значит?
– Для меня? – он поднял брови. – Неважно, что это значит для меня. Она так хотела. Она миллиона таких, как я, стоит, вы же знаете, – он охлопал свои карманы, нашел пилотку, надел, встал «смирно» и отдал честь.
– Разрешите… – и тут его голос сорвался.
Врач взяла фляжку с прикроватной тумбочки, поискала глазами стакан, не нашла, протянула фляжку солдату.
– Вот, выпей. Давай, не стесняйся.
Солдат поднял фляжку к губам, сделал длинный глоток.
– Спасибо, – сказал он. – И спасибо, что устроили ее сюда. Я знаю, что вы нарушили инструкции…
– Мы своих не бросаем, – перебила врач. – Это, кстати, и тебя касается. Иди поспи. Зайди в мой кабинет утром, секретарь подпишет продление увольнительной.
Солдат покачал головой. Он прошел мимо врача в коридор, обернулся, снова посмотрел в лицо умершей женщины.
– Прощай, бабушка, – сказал он. – Поклонись от меня дедушке Селиму. И всем своим товарищам, – он вздохнул. – И моим тоже.
Он повернулся к врачу.
– Пожалуйста, товарищ полковник, не приказывайте мне остаться. Мы тоже своих не бросаем. Если я опоздаю на день, значит, в моем отделении целый день будет на одного меньше, и… – он посмотрел на часы, – у меня через час борт до Кандагара.
Он снова вытянулся и отдал честь.
– Разрешите идти, – по-военному сухо.
– Разрешаю, – сказала врач и смотрела, как он уходит. Шагал он так, словно сменялся с караула у Вечного огня при памятнике Неизвестному солдату.
Врач подождала, пока его шаги не стихли, и только потом накрыла лицо умершей простыней.
Перевод с английского: Ольга Чигиринская
Она достаточно взрослая, чтобы считаться женщиной, но достаточно невинна, чтобы представляться девушкой. Я внимательно провожаю ее взглядом, пока другие ребята из ее сопровождения маршируют с изумленными глазами за ней по всему городу. В качестве представителя полиции в Городском Совете я приветствую их, когда они появляются в нашем городе. Приветствие это вполне стандартное, формализованное, но самое главное, достаточно обтекаемое. Из толпы горожан кто-то кричит, что налоги задушат их. Она делает шаг вперед и спрашивает: «Что такое налоги?» Я пытаюсь объяснить ей, что каждый житель отдает что-то, что имеется у него, для всеобщего блага. Ее большие красивые глаза светятся пониманием, она опускает
