что так и будет, хотя Алекс, конечно, убежден, что мы еще слишком далеко, приборы «оживут» часа за три до пролета. Черная дыра вдвое массивнее Нептуна может сбить с орбиты даже Юпитер, но все равно масса ее так мала по астрономическим представлениям, что температура хокинговского излучения – сотые доли Кельвина. Интенсивность такая слабая, что наш самый чувствительный на сегодня анализатор «Термаль» (Германия-Россия-Швеция-Израиль) обнаружит излучение, если оно вообще существует, минут за десять до пролета. Говорят, это будет открытие века! Испарение черной дыры. Прямое доказательство. Восторг. Нобелевская премия.
Я спросил Алекса на той встрече: если все пройдет штатно и излучение Хокинга будет зафиксировано, кому достанутся лавры открытия? Ему, физику, или мне, единственному живому человеку на борту?
«Всем нам, конечно, – ожидаемо ответил Алекс, глядя на меня пронизывающим, как осенний ветер в Балтиморе, взглядом. – Надеюсь, в эти минуты мы действительно будем вместе».
Это меня беспокоит больше всего. Во время тренировок после «встраивания» этого никогда не происходило. Штраус утверждал, что прежние испытуемые прекрасно выдерживали «общие собрания». Не могу себе представить. А как это происходило у Гопкинса с его одиннадцатью встроенными субличностями?
Конечно, я спрашивал у Штрауса и не только у него, у всех психиатров и психологов, с которыми довелось работать: почему после «встраивания» и до полета не предусмотрено ни одного «общего собрания»? Это опасно для моего психического здоровья?
«Нет, Гордон, – твердо отвечал Штраус, – никакой опасности для вас, иначе Ассоциация запретила бы процедуру».
«Но почему предусмотрен только один эпизод полного присутствия? И ни разу – на Земле, перед полетом. Разумно хотя бы раз собраться нам всем пятерым. Тогда у черной дыры было бы проще, разве не так?»
«Не так, Гордон. Понимаете, мозг выдает сигнал “свистать всех наверх” только тогда, когда это реально необходимо, если ситуация требует, если иначе невозможно. У Гопкинса, даже когда возник пожар в комнате, где он спал, субличности остались изолированы, явилась только седьмая, которая когда-то участвовала в волонтерской пожарной команде, она и справилась с пламенем. Явление всех одиннадцати удалось получить только раз, когда мы создали ситуацию, настолько критическую для Гопкинса, что… Можно, я опущу подробности?»
«Вы полагаете, для меня такая ситуация возникнет только в момент пролета около Энигмы? А если на борту возникнет нештатная ситуация?»
«С любой просчитанной нештатной ситуацией может справиться профессионал. Не нужно присутствие астрофизика, чтобы разобраться с аварией системы кондиционирования. И навигатор в этом случае не нужен. На тренировке явилась субличность Чедвика, а вы даже не знали о том, что произошло, верно? Увидели только результат, когда Чедвик ушел, а вы проснулись».
Штраус был прав. То есть у меня не было аргументов, чтобы его опровергнуть. Но страх перед решающими минутами экспедиции, когда в моей голове зазвучат не только мои мысли, но одновременно – мысли Джека, Алекса, Амартии и Луи, – этот страх не прошел. Я не спорил с Штраусом, хотя, наверно, нужно было. Фобия, да. Страх, по сути, самого себя. Я подавил его.
До «встречи» с Энигмой осталось двадцать семь часов, и страх вернулся. Шестьсот тысяч километров. И мы – я говорю себе «мы», хотя думаю об Алексе, – по-прежнему почти ничего об Энигме не знаем. Поразительно. Алекс, судя по его репликам на камеру, записям в компьютере и переговорам с Хьюстоном, считает ситуацию штатной. Ему, конечно, виднее. То есть не виднее, а понятнее. Но мне все равно это представляется странным. Шестьсот тысяч километров до цели – и ни малейших признаков микролинзирования, ни малейших признаков излучения Хокинга, ни малейших признаков плазменного диска около Энигмы. Только сила тяжести невидимой и ничем себя больше не проявляющей черной дыры. Так и должно быть. Все штатно.
Чувствую тяжесть в мыслях. Голова будто свинцом наливается – в невесомости странное, хотя уже привычное, ощущение. Кто проснется сейчас? Наверно, Амартия, хотя никогда нельзя сказать точно. Возможно, Алекс – в последние дни он просыпается чаще других, это естественно. Глаза слипаются, но я успеваю оставить Алексу записку на экране компьютера: «Пусть тебе явится!»
Он поймет.
***
Мне давно кажется, что я вижу чужие сны. Чьи? Может, я ошибаюсь, но собственным ощущениям человек доверяет больше, чем логике и знанию. «Доверяет» – не значит, что готов пользоваться в реальной жизни. Много раз у меня возникало ощущение, будто Эйлис мне изменяет, и я даже подозревал – с кем. Знал, был уверен, что это не так, Эйлис никогда не давала повода ее подозревать, но я все равно доверял своим откуда-то взявшимся ощущениям. Из-за этого мы, бывало, ссорились, глупо и беспричинно, ссоры всегда заканчивались бурными и радостными примирениями, и Эйлис говорила, что мне просто необходимо выпускать пар, отвлекаться от работы, а ревность – прекрасная возможность для переключения, она, мол, понимает…
Ничего она не понимала. А я? Что понимал я?
Странное существо – человек. Даже если не видит чужих снов и не разделяет сознание с четырьмя прекрасными специалистами, которых видел раз в жизни и о присутствии которых знает лишь по результатам проделанной ими в его отсутствие работы.
Но сны я все-таки вижу чужие, и никто не убедит меня в обратном. В пятый уже или в шестой раз мне снится кошмар: я сижу на заднем сиденье то ли машины, то ли легкого самолета, мне хорошо, весело, папа с мамой ведут машину (самолет). Оба сразу? Да, мне так видится. Огромная черная ладонь возникает ниоткуда, сжимает нас в кулак, вокруг начинают сыпаться звезды, много, сыплются, обдают жаром, и я перестаю чувствовать тело, становлюсь духом, призраком, звезды съедают меня, как мухи – кусок тухлого мяса, как грифы – падаль… Я с воплем просыпаюсь – в тишине, передо мной экран компьютера, окруженный рядами указателей, чуть выше носовой обзорный иллюминатор, в нем яркие звезды, которые я сразу узнаю и возвращаюсь в мир. Я кричал? Проверяю звукозапись. Нет, все тихо. Кричал во сне, когда кто-то уходил, а я возвращался.
Чужой сон, и я подозревал – чей. До полета ничего подобного не происходило, а в полете – все чаще. Наверно, Алекс видел мои сны, Джек – сны Амартии. Или это выбросы памяти?
Может, я рассказал бы о своих ощущениях, и пусть Штраус с коллегами поломают голову – чем это нам пятерым грозит. Но я знал, что, если Алекcу, Джеку, Амартии и Луи тоже снятся перекрестные сны, они ни разу об этом не обмолвились в разговорах с ЦУПом. Я прослушивал
