class="subtitle">***
Я не хочу есть. Я не ем уже восемнадцать дней, да и прежде ел через раз – иногда пренебрегал завтраком, иногда обедом. Чаще всего на мою долю доставался ужин – понятно почему: по вечерам (я жил по мировому времени) нужно было оценивать состояние аппаратуры, и я, можно сказать, приходил в себя, хотя говорить (и думать) так неправильно. Правильно сказать: «происходило замещение субличности носителем».
Я не хочу есть – Джек успел съесть ужин, и я сыт. Но почему-то именно сегодня вспоминается вечер в ресторане вдвоем с Эйлис. Я читаю вслух меню, Эйлис время от времени прерывает меня словами «да-да, это закажи», а вино выбирает сама, знает, что я не отличу на вкус красное «шардоне» от красного «божоле» – то есть на цвет, конечно, они разные, я различаю сотни оттенков одного цвета, это часть моей профессии, но в меню тонкости цвета не указывают, хотя могли бы, и Эйлис говорит: «берем это, мускат урожая двадцать первого года, замечательно».
– Замечательно, – повторяю я, подзываю официанта, и, пока он идет к нам, лавируя между столиками, быстро произношу то, что хотел сказать:
– Эйлис, меня утвердили командиром «Ники».
У Эйлис есть время обдумать мои слова, пока я делаю заказ. Она все понимает, Эйлис умница. Официант отходит от столика, и она говорит:
– Кто с тобой?
Вопрос короткий и исчерпывающий. Никто, кроме меня – нас с Эйлис, – вопрос не понял бы так, как его следует понимать.
– Джеймс Чедвик, – перечисляю я. – Астронавт НАСА, дважды летал в космос, на МКС, на нем аппаратура и системы обеспечения.
– Знаю Чедвика, – кивает Эйлис. – Он был у Лоры Мартин в программе «Что мы знаем о том, чего не знаем?» Отличный парень.
Она скрывает взгляд. Конечно, парень отличный, потому и взяли, но кто знает, как мы уживемся. Это главное, верно, Эйлис?
– Алексей Панягин, физик-теоретик из России, – продолжаю я. – Еще один отличный парень, один из самых больших специалистов по черным дырам.
– Видела Панягина в интернет-новостях, – сообщает Эйлис и ждет продолжения.
– Луи Неель из Франции, биолог и практикующий врач, готовился к полету на МКС.
– А пятый, конечно, англичанин, – с легкой иронией говорит Эйлис. Она не любит англичан, это у нее врожденное: кому лучше знать британский характер, как не ей, чьи предки в далеком 1620 году основали первую колонию в Новом Свете?
– Нет, – улыбаюсь я. – Индус. Амартия Сен.
– Впервые слышу, – бормочет Эйлис. – Индус. Это не…
– Если ты о совместимости, то Штраус говорит: лучшего кандидата не найти. А если о профессии, то он превосходный навигатор. В проекте с первого дня.
– О, – легкая ирония все еще слышна в словах Эйлис, – значит, он просчитает любую орбиту и приведет «Нику» в порт назначения… если ты впустишь его в свое сознание.
– Мое сознание, – бормочу я. – Вряд ли я смогу его не впустить.
– А самому уйти. И ничего не знать.
– Эйлис…
– Сейчас, Чарли. Я… мне просто… ты должен понять.
– Я понимаю, – говорю я, целую Эйлис ладонь, прижимаю ее ладони к своим щекам, и мы смотрим друг другу в глаза, будто прощаемся, хотя это, конечно, не так. Но теперь все недели, все дни, все часы и каждую минуту до старта мы будем смотреть друг другу в глаза и прощаться. Каждый миг, час, день.
– Я люблю тебя, – говорит Эйлис.
Она никогда прежде не говорила этого. Не говорила словами. Слова принадлежали мне, любовь – ей.
– Вернись, – говорит она. – Оттуда. Один. Мне нужен ты. Они – нет.
Я киваю. Официант расставляет тарелки с едой, мы едим, очень вкусно, мы пьем вино, лучше которого нет, и я вспоминаю вкус, рассматривая звезды в носовом иллюминаторе «Ники». Джек мог, наверно, оставить ужин мне, но, видимо, успел проголодаться. Он? Я?
Я, конечно. Кроме меня, здесь нет никого. Нас пятеро, и этот парадокс меня до сих пор смущает, несмотря на курс лекций по практической психологии, многочасовые беседы со Штраусом и тренировки, тренировки, тренировки. Чедвик, Панягин, Неель и Сен. Они приходили и уходили, я ощущал результат их присутствия, я понимал их, я их даже начал любить.
«Уверен, что все будет штатно, – каждый день говорил мне Штраус. – И через триста двенадцать дней вы вернетесь домой».
Наверняка он говорил эти же слова Панягину, Сену, Чедвику и Неелю. Я уверен, что говорил, но меня порой бесила невозможность это проверить.
Захотелось спать. Все правильно. Двадцать три часа тридцать минут мирового времени. Хьюстон передал запись сонаты Моцарта. Луи узнал бы, какая это была соната, мог бы назвать исполнителя, для меня же это просто спокойная ночная музыка, под которую хорошо заснуть… и видеть сны. Мимолетно подумал, что сны буду видеть уже не я. Амартия, наверно? Я бы доверил свои сны только ему. Мысль была нелепой, и я думал об этом, готовя постель, совершая туалет, укладываясь на «полку сна» и пристегиваясь – привычные движения, отработанные до мелочей. Делаешь, не думая, а думаешь о том, что увидит Амартия во сне – конечно, это будет его сон, не мой, и он никогда не сможет мне рассказать, разве что, проснувшись, запишет в файл, а я прочту, но он не станет этого делать, потому что тогда нарушится приватность субличности, а это табу.
Все хорошо, все штатно, – думаю я, засыпая. Или уходя? Что я делаю, когда меня нет? Сплю? Отсутствую в мире? Ни Штраус, ни его психологи так и не дали ответа на эти вопросы. «Наука еще не знает».
***
Мы познакомились, конечно. Однако встречу нам разрешили только один раз: за двое суток перед встраиванием. Без жен, без детей – пятеро. Прекрасный вид на Скалистые горы из окна. Вкусный воздух вершин. Расплавленное подтаявшее, как мороженое, солнце. С него капало золотистым туманом, особенно перед закатом.
Мы сидели в креслах на балконе и рассказывали о себе. Не по очереди, как советовал Штраус, а перебивая друг друга. Каждый вспоминал свое, и каждый свое скрывал. И все это понимали. Никто не собирался делиться интимным – возможно, Штраус на это надеялся, но, если он так полагал, значит, ошибался.
Меня поразил Панягин. Я знал, что в детстве он попал в аварию вместе с родителями. Все знали –
