мамы. И насыпь хвойного экстракта, она любит.
— Царской водочки налью, мышьячка насыплю! — весело запела дочь, прыгая на одной ножке по коридору.
Можно было не сомневаться, что четвёртая комната исчезла, и возвращаться туда смысла не имело. Оленев прошёл мимо отсутствующей красной двери и заглянул в комнату отца. Тот спал, мерно посапывая.
Зеркало трюмо зияло чёрным провалом. Оленев постоял немного и заглянул в него.
Там отражалась комната, но не сегодняшняя — комната его детства. В кресле сидела мама и что—то вязала. Юра даже услыхал, как она негромко, словно очень и очень издалека, напевает свою любимую песню: «На речке, на речке,
— 22 —
на том бережо—очке, мыла Марусенька бе—елые но—ожки..». Оленев придвинул стул и долго сидел в темноте, глядя в освещённый проём зеркала, как на экран. Кусочек прошлого, цветной и озвученный, жил обособленной, почти реальной, жизнью, заставляя сильней биться сердце и наполняя его печалью о невозвратном.
На улице стоял крепкий мороз, и Оленеву долго не удавалось стереть матовую влагу со стёкол очков, когда он зашёл в больницу. Так он и нёс их в руках, беспрестанно протирая платочком, близоруко помаргивая и здороваясь с каждой расплывчатой фигурой в плохо освещённом подвальном коридоре.
В гардеробе его встретил хирург Чумаков.
— Привет! Слушай, ты, говорят, разбираешься в разных языках — посмотри вот, что мне оставил дед? — Чумаков тряс каким—то свёртком в виде трубочки, — Исчез, понимаешь, а тетрадку оставил, но в ней по—русски нет ни шиша.
— Подожди, дай хоть раздеться. Видишь, я без очков.
Они зашли в ординаторскую, Оленев сел за стол, и Чумаков развернул трубочку. Это была большая общая тетрадь величиной с амбарную книгу. Юра разгладил её и начал листать.
— Он кто у тебя, дед—то, — историк? Лингвист?
— Бог его знает. Старик—то не родной, да и жил у меня не так уж и долго. А что там? Мне ничего не написал?
— Нет, тебе ничего. Вроде бы, старинные восточные рецепты, но чего — не понятно… Так. Это китайский текст… Ага, это санскрит… Какие—то алхимические знаки. Интересно, конечно, но вот так, с наскока, понять нельзя, — заключил Оленев, возвращая рукопись.
— Так бери, если интересно. Мне—то здесь ничего не понять, зачем она мне, — Чумаков отмахнулся от тетради и включил телевизор. И угодил на сессию народных депутатов.
Те же избранники народа, но в цветном изображении, ломали головы над улучшением народного же благосостояния, когда Оленев вернулся с работы, потихоньку разделся и прошёл в зал.
Перед экраном с озабоченными депутатами в кресле мирно спал Пётр Васильевич. Юра не стал будить его щелчком выключателя, просто убавил звук и яркость.
На кухне за ужином Оленев принялся за амбарную книгу деда Чумакова.
— Пилюля бессмертия, — перевёл он вслух иноязычную вязь заглавия, — Интересно.
Он развернулся, взял с книжной полки пару словарей, из тумбочки извлёк чистую бумагу и фломастеры разных цветов.
Оленев расшифровал средневековые алхимические символы, перевёл
— 23 —
китайские и санскритские фразы, потом интерпретировал всё это с точки зрения современной науки, заглянул в новые монографии на японском и английском языках, обвёл кое—что из написанного фломастерами и с удивлением заключил:
— Вот тебе и алхимия! Здесь же основа — биологически активное вещество, способное продлить жизнь. Это же колоссальная встряска организма! Неужели правы восточные предки, и пилюля такая возможна? По крайне мере, теоретически, все реакции идут.
Щёлкнул замок входной двери. Из прихожей выглянула сопящая мордашка Леры.
— А мы у бабушки были. Ты почему не пришёл к ней на день рождения? — громким шёпотом дочь отчиталась и отчитала отца.
Жена вошла на кухню без ясной цели, но с видом оскорбленной добродетели. Открыла и закрыла шкафчик с посудой, украдкой пару раз глянула на стол, усеянный исписанными листами. Любопытство взяло верх, и Марина встала за спиной мужа, всматриваясь в его занятие. Печать монументальной оскорблённости сменилась холодным и стойким стремлением понять суть вещей и вскоре перешло в умилённое восхищение. Супруга сначала положила руки на плечи Юре, потом зашла сбоку, опустилась на колени и благоговейно заглянула в лицо.
— Юрик… ты начал писать диссертацию?
Юрик смятенно молчал, не зная, что сказать. Во—первых, он ещё не вернулся в этот мир из рукописей Чумаковского деда, во—вторых, не умел врать сходу.
— Ты, наконец—то, решился писать диссертацию! — тихий голос жены полнился ликованием.
— Да… нет. Вот, Вася Чумаков дал почитать рукопись тибетских рецептов… Так я просто смотрю.
Марина отшатнулась, закрыв глаза и прикусив губу, словно Оленев дал ей пощёчину.
В кабинете Оленев молча положил тетрадь и свои записи перед Грачёвым. Тот пролистал
тетрадь с нерусским текстом.
— Что за ерунда? Где ты её взял?
— Да так, чудик один раскопал в старых тибетских рукописях. Покажи, говорит, своим светилам, может, сгодится.
— И где же всё это раздобыть?
— Кое—что найти очень просто. Это вот — родные наши травы — хоть в Саянах, хоть на Алтае, хоть на Кавказе в экологически чистых районах можно взять. Минералы выпросить у геологов. А вытяжки из насекомых и змей легко сделать в нашей лаборатории. Там же можно синтезировать кое—какие
— 24 —
вещества.
— Хм. Это надо проверить. Я оставляю тетрадь у себя.
Юра равнодушно пожал плечами. Ему больше ничего и не требовалось: Грачёв крепко сел на крючок новой и интересной идеи.
Оленев достал из дипломата книгу и уселся в дальний угол. Грачёв перелистывал рукопись, приставлял к ней расшифровки Юрия, глухо урчал, крякал, угукал, словом, работал на полную катушку.
Чумаков догнал Юру в заснеженной аллее больничного парка. Хирург был необычно энергичен и весел, блестел как новый пятак.
— Костяновский покинул нас! — торжественно заявил он.
— Но смена смене идёт! И ты непременно сцепишься с новым зав. кафедрой, а так как ты один, он тебя слопает.
— Подавится. А ты лучше за своим Грачёвым следи: того и гляди, в дурдом попадёт.
— Дело он знает прекрасно, а все его завихрения никому вреда не приносят.
— Ну да! А этот, его пресловутый оживитель, с которым он носится всю зиму? Скорее уж, умертвитель, наверное.
— Это не из области хирургии, так что тебя—то мало касается.
— Ещё как касается! Я делаю операцию, отдаю больного вам и надеюсь, что его там выходят. А чокнутый Грачёв начинает проводить над ним идиотские эксперименты, и мой больной отдаёт богу душу!
— Не загибай. Во—первых, пока ни одного эксперимента с больными не было. Во—вторых, если кто и умирает, то сам знаешь, не по нашей вине. В—третьих, Грачёв — реаниматор на грани гениальности.
— Вот именно — на грани. От гениальности до сумасшествия один шаг.
