Но потом она покачала головой.
— Раз уж я и не знаю и едва могу понять, какое это новое и особенное чувство любви, наслаждение которым вы мне обещаете, то для меня и невозможно сразу решить, в чьих руках я пройду эту школу! Давайте встретимся — в монастыре Сан-Даниэль!
Она отворила дверь и крикнула в мастерскую, что хватит работать, еда давно ждет на столе.
Дон Рамон и натурщики вылезли из-за «Погребения Христа». Но художник казался недовольным своей работой.
— Этот мой Иосиф — совершенное ничтожество, что в позиции тела, что в выражении лица… — вздохнул он.
— Вы могли бы придать ему и лучший вид, — обидчиво заметил молодой натурщик, одергивая короткие рукава.
— Но у него очень естественная поза! — утешила иерусалимская дама его и художника.
Брокендорф не преминул вставить и свое замечание.
— Много лиц на картинах, а все разные! — заключил он глубокомысленным тоном.
— Это потому, что каждое я пишу с натуры! — пояснил дон Рамон. — Есть плохие живописцы, которые сразу берут за образец готовые картины других мастеров. Если вы хотите купить картину — это будет стоить сорок реалов. Заметьте, это — многофигурная картина. За ту же цену могу продать две маленьких, как будет вам угодно…
— Давайте сюда картины! — расщедрился Брокендорф, весьма довольный удачным исходом приключения. — И чем больше — тем лучше!
Он вытащил из кармана два золотых луидора, о существовании которых помалкивал, поскольку задолжал за карточный проигрыш. Дон Рамон забрал золото и дал ему святого воина и мученика Ахатия и флорентийского субдиакона Зиновия.
А мы уговорились с Монхитой сойтись в девять у ворот Сан-Даниэля. И пошли в гостиницу выпить вина и поужинать. Все были в веселом настроении, а Брокендорф от радости готов был ходить на голове. Он напугал старуху-хозяйку, насвистывая, как дикий гусь, уволок — и далеко! — лестницу от голубятни на улице Сан-Херонимо, и зазвал нас в лавку горшечницы, которую он вовсе не знал, и задал ей для развлечения вопрос: почему она обманывала своего мужа на прошлой неделе с хромым писарем из магистрата…
Монастырь Сан-Даниэль, от которого получила свое название улица Кармелитов, мы использовали как пороховой склад и мастерские. Монахи, члены ордена Необутых Кармелитов, давно уже — до нашего прихода — покинули здание, чтобы уйти сражаться в отрядах полковника Дубильная Бочка или майора Эмперсипадо против нас. В дормитории, в кельях старших монахов, в коридорах и большом зале с колоннами изо дня в день работали наши гренадеры и солдаты полка «Наследный принц», снаряжая зажигательные бомбы и гранаты. Внутри крипты, где Брокендорф собирался провести ночь (мы все дежурили там по разу в неделю), были свалены пустые пороховые мешки, ящики с гвоздями, топоры, молотки, кирки и лопаты, запалы, доски для ящиков, связки соломы и пестрые глиняные трубки гренадеров; меловыми чертами были размечены границы ротных хозяйств, которыми ведали капралы. Стены крипты были покрыты полувыцветшими фресками: осмеяние Самсона, поражение гиганта Голиафа, причем воину-пастуху Давиду кто-то из гренадеров, нарисовав ему бакенбарды и густые усы, придал облик важного тамбур-мажора нашего полка. Над дверями висел в резной позолоченной раме образ незнакомого нам монаха с епископским большим крестом на груди.
Две жаровни с угольями испускали густые облака дыма, и мы были поставлены перед выбором: мерзнуть или задыхаться. Мы закончили ужин, и денщик Брокендорфа, который во всем корпусе слыл лучшим добытчиком провианта, тут же унес остатки еды со стола.
Напротив боковой стены монастыря, отделенный от нее только узкой улицей Кармелитов, стоял городской дом маркиза де Болибара, и мы могли видеть через разбитые церковные окна ярко освещенное окно спальни полковника и даже различить в бинокль, что было внутри нее. Полковник сидел — вполне одетый — на кровати, и при свете двух канделябров, стоявших на столе, сержант-фельдшер из гессенского батальона старательно подбривал ему бороду и усы. На стуле лежали его треуголка и пара пистолетов.
Вид нашего командира преисполнил нас радостью и чувством превосходства, потому что — мы были уверены — он тщетно будет ждать Монхиту в этот вечер, она должна прийти к нам, а не к нему. Мы все одновременно ненавидели и боялись его. И Брокендорф дал волю своему злорадству:
— Вон он сидит, кувшин с уксусом, со своей больной головой и израненным сердцем! Ну что, скоро она придет, господин полковник, она уже в пути? Рано вы радуетесь, ваше сиятельство! Суп проливается с ложки легче всего у самого рта!
— Тише, не кричи так, он еще может услышать!
— Ничего он не слышит, ничего не видит и ничего не знает! торжествовал Брокендорф. — Когда Монхита будет здесь, мы потушим свет. А в темноте я ему дважды всажу турецкое оружие в его тухлую башку, и он ничего не заметит!
— Раз уж он так гордится своим столбовым дворянством, — издевался Донон, — так ему бы следовало вписать в свой герб спутника святого Матфея, у которого имеется пара хороших рогов[75]!
— Тихо, Донон! У него тонкий слух, вы его худо еще знаете, — прошептал Эглофштейн озабоченно и оттянул нас от окна, хотя полковник, без сомнения, ничего не мог слышать на таком расстоянии. — Он слышит кашель старой бабы за три мили. И если он рассвирепеет, он опять заставит вас три часа маневрировать по мокрой пашне, как на той неделе!
— Я тогда подхватил ангину. Не хочет ли он вскоре получить что похуже? — приглушенным голосом выругался Брокендорф. — И каждую минуту он выгоняет нас из квартир ради всякого вздора…
— Тебе ли говорить, Брокендорф? — возразил Донон. — Ты и пришел-то в полк уже капитаном. А мы с Йохбергом? Мы послужили с Уксусной Кружкой подпрапорщиками. Вот собачья жизнь! Каждый день в руках скребница для коней. Конский навоз в тележках из конюшен вывозить, таскать восьмидневный рацион овса на своем горбу…
Башенные часы у Мадонны дель Пилар пробили девять. Донон сосчитал удары.
— Ну вот, скоро она должна быть здесь!
— Вот мы сидим! — сказал Эглофштейн. — Сидим, и все ждем одну Монхиту. А ведь в городе наверняка хватает девушек не хуже ее, а кто, может, и красивее… Но, видит Бог, глаза мои ослепли, я вижу только ее одну…
— Ну, я-то — нет! — усмехнулся Брокендорф, набирая хорошенькую порцию табаку. — Я и других замечаю. Если бы вы зашли ко мне в воскресенье ночью, застали бы одну девочку, такую черноволосую, хорошо сложенную и вполне довольную тремя грошами, которые я ей подарил. Ее зовут Розина. Но Монхита по мне — ничуть не хуже!
