на пожизненное, а то могут и грохнуть при задержании…
– Слушай, ну можно ж как-то…
– Нельзя, Вить! Нельзя! Это ты в своих Амстердамах ЛСД на завтрак жрал, а я к этому дерьму даже притрагиваться не хочу. У меня ребенок, в конце концов! И это оружие… Понимаешь?
– Ладно. И что Мысин?
– А ничего! Промолчал. Посмотрел так… внимательно. У меня аж кишки подморозило от этого взгляда. Теперь, сука, хоть самому в петлю!
– Так, братан, не кипишуй. Ты давай лучше вот что. Завтра самую козырную бутылочку прихватишь – и на поклон к Мысину. Глядишь, простит…
Витю прервал рингтон Гришиного смартфона. Тот глянул на дисплей и помертвел. Дрогнувший палец коснулся зеленого кружка.
– Але?
– Гришенька! – донеслось из динамика. – Что ж ты, дорогой! Ну, как так?
– Валерий Денисович, вы меня поймите! Я, как увидел этих… с бородами, так у меня паника. Вы про оружие, они… – сбивчиво оправдывался Гриша.
– Не бери в голову, дорогой! Уже все равно, – перебил Мысин. – Ты там от окошка далеко? Выгляни, будь добр.
Гриша, сглотнув, откинул занавеску и всмотрелся во мглу. Во дворе перед домом кто-то стоял на снегу.
– Узнаешь, нет? Или плохо видно? Тарасыч говорил, твой братишка интересовался – аж чуть не поджарился от любопытства.
Черный силуэт изящно расправил руки, и на ладонях заплясали языки синего пламени.
– Валерий Денисович, послушайте…
– Я тебя, Гришенька, с первого раза услышал. Думаю, на этом и закруглимся. Спасибо тебе, дорогой, за все!
Из динамика раздался громкий посвист, тут же раздвоившийся, как змеиный язык: тот же посвист хлестнул снаружи в окно. И – будто разинулось пустое пространство, засасывая воздух и саму жизнь с жутким пламенным гулом.
– На пол! – заорал Гриша, падая, вжимаясь в ковровое покрытие.
Стекла брызнули из рам под натиском ревущего пламени. Взмахнули занавески огненными ангельскими крыльями. Мертвеющий воздух впился в лицо жгучим поцелуем.
Огонь был то ли слишком безумен, то ли слишком умен. Завораживающие извивы пламени казались пальцами голодного слепого узника, шарящего по каменному мешку в поисках крысы. Братья, стараясь держаться как можно ниже, ползли к выходу.
– Лера! Макс! – крикнул Гриша, перевалив через порог.
– Папа! – донеслось снизу.
– Гриня, всем в мастерскую! – выпалил Витя.
– В мастерскую?
– Это же фитиль! Она тут все спалит и никому выйти не даст. Сам видишь. У нас один шанс.
– Ты о чем, Вить?
– Спрячемся в Елизара. Он вынесет нас отсюда. Ему ж все нипочем.
– Витя, а как же… А если мы там с ума сойдем?
– Не ссы, братан, я же не сошел! У нас мобилы есть, в них фонарики… Сейчас на кухне вилки захватим. Четыре зубца! Болевая карта тела!
– Ты уверен, что сработает? Точно уверен?
– А ты хочешь заживо сгореть? С Лерой и Максом? Тут у нас шансов нет, а там – есть. Пошли!
Гриша поддерживал Витю на лестнице, чтобы тот не упал; ноги плохо слушались инвалида. Огонь уже выпрастывал из кабинета щупальца в поисках человечины. Братья ссыпались по ступенькам, уворачиваясь от хищных язычков пламени.
В холле Гриша обнял испуганную Леру, сказал ей:
– Быстро – бери документы, куртки, мобилы, обувайтесь!
Сам метнулся на кухню, загремел столовыми приборами, выбежал с пучком вилок в руке, рванул с вешалки теплую куртку. Витя лихорадочно одевался. Лера натягивала куртку на Максима, держа в одной руке пакет с документами.
Гриша раздал вилки. Лера смотрела на него как на безумца, перевела взгляд на Витю. Тот уверенно кивнул ей и подмигнул – вылитый киношный супергерой:
– Лера, так надо, поверь.
Из холла одна дверь вела в гараж.
В гараже Гриша подбежал к двери в мастерскую, непослушными пальцами набрал код на замке. Чертыхнулся, попав мимо кнопки. У Максима слезы текли по щекам, он готов был разреветься от страха.
– Мальчики, что происходит? Что здесь, вообще, такое? – спрашивала Лера, глядя на вилку в своей руке.
– Некогда объяснять. Самое главное: не выпускать вилку из рук, – инструктировал Витя; они с братом как будто поменялись ролями, и теперь, вопреки обыкновению, Витя был ведущим, а Гриша ведомым. – Лера, Макс! Когда окажетесь внутри, включайте фонарики в мобилах и освещайте себя, колите себя вилками в разные точки тела, чтобы чувствовать боль. Это важно. Иначе психика не выдержит.
– Где «внутри»? Внутри чего? Гриша, что ты молчишь?! – Истерика пузырилась в горле, Лера едва сдерживалась.
– Слушайтесь его! – процедил Гриша, справляясь, наконец, с замком.
Когда все оказались в мастерской и Лера оцепенела, увидев полуголого Елизара, сидящего на полу, Гриша обнял ее сзади левой рукой, а правой зажал рот, чтобы не закричала.
– Не бойся, – шептал ей на ухо. – Будет страшно, но ты не бойся. Это друг.
Витя приказал Елизару:
– Встань! Раскройся!
Увидев, как разверзается вертикальная пасть на теле незнакомца, Лера судорожно забилась в Гришиных объятиях, замычала под его ладонью, крепко перекрывшей губы.
– Гринь, ты первый, – сказал Витя. – Потом Макс, потом Лера, я последний.
Гриша отпустил жену, вместе с Витей приблизился к Елизару, который развел руки в стороны, словно распятый. Витя подтолкнул брата, и тот, пригнувшись, нырнул в черную дыру. Казалось, Елизарова сумка всосала его – настолько быстро и легко проскользнул он внутрь.
– Макс, теперь ты, – скомандовал Витя.
Пропихнув племянника, а следом Леру, он, наконец, залез сам, вперед ногами, цепляясь за подставленные руки Елизара, свесился наружу… И увидел пустые глаза фитиля, подчеркнутые блаженнейшей из улыбок.
Мертвая женщина с горящими руками входила в мастерскую из гаража. С нежностью погладила дверь, и дерево мгновенно вспыхнуло, расцвело синим. Витя вывернулся, глянул в безмятежное лицо Елизара и приказал:
– Беги из поселка. Спрячься в лесу. Выпустишь – когда скажу.
И нырнул в черную пустоту, незыблемую и бесконечную в своей незаполненности.
* * *
Тьма была такой, что в ней хотелось уничтожиться. Она отрицала свет, само бытие, все формы и предметы.
Ужас охватил Гришу, как челюсти огромной твари. Стало трудно дышать, мыслить, чувствовать. Паралич пронизывал изнутри. Грише казалось, что уже нет никакого «внутри», никакого «снаружи», границы личности сломаны, форма разрушена, нутро разлетается атомами по космосу тьмы.
Гриша вспомнил про вилку в руке, вспомнил, что надо себя колоть, но только где рука? И где он сам? Он вообразил себя в простейшей схеме: «палка-палка-огуречик». Вообразил руку с вилкой и то, как рука вонзает вилку в живот. Резкая боль озарила его – он действительно уколол себя, – и с болью пришло облегчение. Ужас лишь на пядь, но отступил.
Гриша наносил себе удары и с каждым из них все лучше представлял самого себя. Кажется, кровь? Плевать! Главное, что дышать легче, что сознание размораживается, что мысли снова кружат
