руки, по локоть в мясе, потянулись ко мне. Я инстинктивно отстранилась, с трудом выдавив приветствие, и шмыгнула в ванную.
Мне нужно было как можно скорее собраться и сбежать. Не хотелось и минуты проводить рядом с ней. Одним воздухом дышать было противно до тошноты. Эти облезлые стены, старые афиши, скрипучая мебель, гнилая еда, черви, плесень… Нельзя и придумать более мерзостного места. Скорее бы это закончилось.
Возвращаясь в комнату, я снова бросила взгляд на мясорубку, и руки заныли. Во сне я вращала её с маниакальным исступлением. Мне хотелось перемолоть проклятую старуху и вывернуть фаршем в грязную миску. Котлеты вовсю жарились, и вонь подгоревшего жира лезла в ноздри. Я прошла в комнату и захлопнула дверь. Собраться и сбежать. Сбежать.
Но перед тем как уйти, я столкнулась с ней на лестничной площадке. Кошки поджидали, оскалившись, а старуха тряслась над мисками, раскладывая котлеты.
– Вот беда-то, дочка… – причитала она. – Муська на чердаке на стекловату напоролась! Там утеплять будут, вот и валяется стекловата: и не убирают никак, и не делают ничего… На кучу улеглась, погреться, видать, хотела, да потом изодралась вся… Давеча ночью-то визг стоял какой, слышала небось?
Я подтвердила, что слышала, но не нашлась, что ещё сказать. Она же как будто ждала моих слов – так и замерла с тарелкой, наполовину полной котлет, и пялилась не отрываясь.
Я прибежала в академию к началу утренней репетиции. Вошла в зал и встала у станка. Сегодня или никогда. Я должна быть здесь.
Хореограф округлила глаза: «Что вы здесь делаете? Я не видела допуска от Маравина». Пришлось соврать. Сказала, что после вчерашнего занятия он обещал дать допуск, но видимо, забыл, так как мы поздно закончили. «Слишком поздно закончили» – по классу прокатился смешок. Поджатые губы, скривившиеся лица. Излюбленная мимика балетных, которая выражает гораздо больше слов. Презрение. Отторжение. Пренебрежение. Если произнести каждое из этих слов, сочетания «р» и «з» или «ж» режут слух. А если выразить их в мимике, то порезать можно гораздо глубже. Поэтому мы с детства растим вокруг себя щит. Единственное, что у балетных должно быть толстым, – это кожа. Чувствительным натурам здесь не место. Нет, можно танцевать, конечно, для души, но карьеры не сделать. Сожрут. И не поперхнутся.
Хореограф оценивающе оглядела меня. Наморщила лоб: «Почему так неаккуратно пришиты ленты? Мы здесь танцуем классический танец, если вы забыли!»
Пришивала утром на скорую руку, чтобы не опоздать, – испорченные пуанты оттереть не получилось. Рассказывать о том, что случилось вчера, бесполезно. Ледяной голос ответит: «Меня не интересуют подробности ваших приключений. Вы позволяли себе появляться в такой обуви в прежнем балетном классе?» Мне придётся признаться, что нет. Никогда ещё я не пришивала ленты в такой спешке, как сегодня.
Пока этот немой диалог разворачивался в моей голове, хореограф молча оглядела меня с ног до головы. Наморщила высокий лоб с уже наметившимися залысинами от постоянного натяжения волос в балетном пучке, который красовался у неё на затылке жидковатой кучкой.
– Стопа ровная. Ноги мягкие. Бёдра… С выворотностью плохо. Спина и руки невыразительные. Шея, голова, лицо – может быть.
Расчленила меня и на каждую часть тела повесила ярлык. А общий вердикт укладывается в два слова, которые даже и произносить не стоит – читаю по глазам: «Вряд ли».
Это не о сегодняшнем занятии. Сюда, конечно, меня уже допустили, иначе бы и расчленёнки не было – просто выставила бы. Это о будущем моём. «Вряд ли» – это про него.
Женя краснела, как рак, и пыхтела от злости, выдавая, как разочарована тем, что меня не выгнали. Вчера вечером она так же надувала щёки, глядя, как я танцевала с её партнёром по грядущему спектаклю. Я думала, что она лопнет от зависти. Неужели ей нравится этот Руслан? Вот умора! Самовлюблённый павлин, распушающий хвост направо и налево. А до чего наглый! Знает все поддержки, но руки… То на бедро соскользнёт, то талию обхватит так, что прям чувствуешь, как пальцы ощупывают. И прижимается. Поддерживая во время пируэтов прижимается так, что дышать сложно, разве что тем, что он выдыхает. Его пальцы, как щупальца то там, то тут. И только успеешь почувствовать и сообразить, что сказать, как он их прячет. А потом всё по новой: те же ощущения уже в другом уголке тела.
Женя всё это видела вчера. Он и её трогал так же, могу поспорить. Она хорошо знает эти его «случайно неслучайные» прикосновения. Теперь и я их изучила. И пусть это выглядело так, будто я была смущена. Пусть так и было на самом деле. Я не сорвала движение. Не испортила па неловким толчком или дрожью. Я хорошо танцевала. С ним так же, как было бы с любым другим – я хорошо танцевала.
Кроме стопы, ног, спины и шеи есть ещё кое-что. Из-за этого, а вовсе не из-за данных до сих пор не утихают споры о том, была ли Воплощением Марго Фонтейн. О ней спорят из-за этого «кое-что». Оно внутри и взгляд-расчленитель его не уловит. Оно неповторимо, и ни одно пособие его не опишет. Оно совершенно, и ни один зритель или балетный критик не даст ему адекватную оценку. Они соревнуются в придумывании эпитетов для этого: «совершенная», «воздушная», «летящая», «грациозная», «невесомая» – и сотни, сотни, сотни других штампов, замусоленных балетными блогерами и журналистами.
Хорошая балерина даёт им движение, а не усилие по его выполнению. Великолепная балерина даёт так называемый «полёт». Но Воплощение способно дать ещё больше – крылья. И ощущение, что летать способны сами зрители. Поэтому они вскакивают с мест – хотят лететь вслед за ней, унестись ввысь. И дело здесь не в технике и не в данных.
Вы подпишете мне приговор не раньше, чем увидите меня на сцене. Я буду Сильфидой. Я знаю, что буду Сильфидой. Пусть пыхтит и дуется «идеальная» Женя. Пусть косятся и шепчутся другие девчонки. Постановка на следующей неделе. И Сильфидой в ней буду я.
Я машу ногами на батманах и чувствую приятное растяжение в паху: ещё полсантиметра. Я сажусь в плие и выворачиваю бёдра так, что чувствую себя лягушкой на столе для препарирования. Я выгибаюсь в пор-де-бра, и вот уже я арочный мост над венецианским каналом.
«Хорошо, Алина, хорошо!» – слышу голос хореографа, и сердце готово выпрыгнуть. Моё имя в этих стенах звучит не впервые. Но впервые так, что я хочу его слышать.
Я вижу, как пыхтит от злости Женя. Замечаю, как бегают глаза Эммы, то и дело косясь в мою сторону. И Таня тоже мной заинтересовалась: снова и снова хореограф просит её отвернуться от зеркала, в котором я перехватываю
