поглаживала нож, придерживая друга под рукой. Как знать, не доскакали ли уже гонцы до соседей и не посулили ли щедрую плату тому, кто поймает графскую лань в силки, а с ней и кота этого драного, Енота? Если уж мы на своих двоих уже досюдова доехали, то уж что о верховых говорить? Графиня Готтен и князь Вишневецкий не враждуют, так что, так что…
– Ну, мои дорогие, пора и на стол собирать! – слишком уж радостно объявила старуха. Уф, не нравится она мне! Как запали злые мыслишки на её счет, так и разгораются сухой деревяшкой на костре!
Енот поставил передо мной дымную тарелку каши, щебеча свои потешки, но я слушала не его – я слушала запах каши. Вроде ничего… вроде годный… но как узнаешь, если это колдовской яд? Если он ничем не пахнет и никак себя не обнаруживает, словно чёрная змея – пока не наступишь, ни в жизнь не предвидишь! А живот-то сводит… что ж, подождала, когда эта спевшаяся троица усядется да по первой ложке в желудки отправит. Если замертво не упадут и за животы не схватятся, тогда и я попробую. Жрать же хочется, как в Аду!
Хм-м-м, вроде живые… Аккуратно дуют, хватаются губами, обжигаются, хихикают да влюбленными глазами переглядываются. Ла-а-а-адно, понеслась душа в рай! Я потянула ложку ко рту… ах да! И если рога у них не вырастут, тогда уж и я… да ладно, шучу. Хоть бы и вырастут, не беда! Габриэль меня и такой будет любить. Сердце заныло – где-то здесь они и должны быть, где-то в дебрях этого города… а ну как не ушли ещё? А ну как свидимся? Эх, хотелось бы, да невелика вероятность!
А тем временем за кашей явился яблочный пирог – прямиком из печи! Такой славный дух от него валил, что я окончательно разжала тиски. Ну всё, бояться нечего! Коли уж до пирога дошло, то зла тебе тут никто не сделает! Умяли в один присест весь большой, круглый, горячий, как майское солнце, пирог, запили подогретым молоком, и я отвалилась к стене, сытая и круглая, как клоп. Я довольная, ковырялась в зубах кончиком ножа, а голуби мои трещали с хозяйкой. И откуда у людей столько слов берётся во рту? Как они сами там заводятся, будто золотишко у богачей? Я вполуха прислушивалась, думая о своём, о муже – где мне его искать и надо ли – может, тут этих двоих и бросить и сразу, как пирог в животе уляжется, рвать когти в обратную сторону? Хм-м-м, тоже может быть… А у этих дураков радость до небес – в городе сегодня казнь! Каких-то смутьянов казнят, охочих до чужого добра.
– И чего же в этом такого радостного? – не удержалась я, едко запульнув в самую серединку веселой компании.
– Как – чего? – округлил глазёнки шут. – Значит, будет заработок! Ведь я же могу смешные трюки показывать, а Марихен – прекрасно петь! – оживлённо орал он. – За такое люди всегда готовы платить, я знаю! А наша добрая фрау Стефания пирожки печёт, понесёт торговать! Народу-то небось набежит полная площадь! Всем прибыль!
Хороша прибыль, нечего сказать! Какого-то честного человека на плаху отправят, а мы – радуйся! А чего вы-то вылупились – ясно же, что человек непременно хороший на смерть идёт, дурных-то не казнят! Такое вот оно, милое правосудьице!
Ни единый волосок не шелохнулся на теле… ни единого удара сердце не пропустило. Как я могла ничего, ничегошеньки не почувствовать?
Город сделал меня глухой, лишённой нюха, обезноженной! Как старая, слепая волчица при дворе, я спала и ни единого шороха не уловила! Какого там шороха, набат бил – я не услышала!
* * *
А народу-то и впрямь набилась полна коробочка, яблоку упасть не особо просто будет! Самое приволье – рыбку по карманам удить!
Мы сговорились держаться поближе, не теряя друг друга, но и виду, что знакомы, не казать. Если уж схватят – так по-отдельности, дружба дружбой, а мяско по своим косточкам!
Каждый принялся за дело – шут кренделя вверх ногами наворачивать, Марихен песни свои заунывные петь, а я оболтусов побеспечнее да побогаче высматривать. Прохаживаюсь, лениво на товары зазывал поглядываю – то горшок мёда покручу, то серьги к мордахе приложу. А сама думаю: «Э, ребятки, научили б вы свою Марихен толковым песенкам-то, а?» Ну унывщина же, слушать противно, ни одна рука за монеткой для неё не потянется!
Так вот, башка сама себе наворачивает, что хочет, а краем глаза притом ухватила девицу. Приметная такая, не то чтоб очень богато выряжена, но как-то… цепко, что ли? И росточка невысокого, а издаля – видать. Красный камзол или как там он у барышень называется? Одёжка, в общем. Юбка такая чёрная, шёлковая, в узорах. Волосы тоже чёрные, как воронье крыло, и шляпка миленькая набекрень, с пером. На поясе сумочка – ага, вот оно! «Девка-то красотка», – думаю я, а сама эдак невзначай поближе подбираюсь. Вот, думаю, такая бы Габриэлю понравилась! На меня потому что похожа, только я повыше и пошире. Нацелилась я, как рысь на куропатку, на её заветную котомочку, а она и ухом не ведёт – уставилась на дурацкого Енота и смеется, смехом таким грубоватым, холодным, зубы белые-белые, аж завидки берут! Ни в жизнь таких не видела – что твоих жемчугов нитка!
Ну я, значит, тихой сапой как бы невзначай сквозь люд базарный протекла, к ней притулилась, лапу понемножечку тяну. А сама думаю: «И на что ты, дура, сама себя уговорить дала – ты ж разбойница, а не воровка! Не умеешь же ты, охапка ежевичных веток тебе в бока! Пальцы вон дрожат… поймают тебя, тётя ты лошадь!» А сама так и пру, так и волокусь к её красной бархатной котомочке! И так мне эту котомочку себе хочется, так жаром и заливает от хотения! Ещё чуточку… ещё…
– Руку отрежу, – сказала девица, я даже не поняла, что мне! Она вдруг повернула голову и снизу вверх посмотрела мне прямо в глаза чёрными, ядовитыми вороньими ягодами. Я отшатнулась, а она схватила меня за запястье и придвинулась ко мне так близко, будто для поцелуя. Её губы, алые и блестящие, точно в крови, раскрылись:
– Якобина-разбойница! – хрипло прошептала она и выпустила мою руку. Я чуть не грохнулась на задницу. То ли бежать, то ли остаться и сделать рожу, мол, не мне это всё?! Откуда она… как так?… Растерянные мыши метались в голове, и впервые
