Позже он понял, что мать пыталась уберечь его от лавины своего безумия. Но тогда казалось, будто он смотрит на неприступную скалу, не желавшую объяснять свое разрушение.
Все это длилось долго. И безжалостно.
Единственное утешение – он не видел финала.
В начале выпускного года школьный раввин сказал, что перед поступлением в колледж было бы полезно поучиться в иешиве[18]. Одни сразу отказались, другие раздумывали, третьи, вроде Джейкоба, моментально упаковали чемоданы.
Не терпелось уехать подальше.
Из Иерусалима он звонил примерно раз в полтора месяца и сквозь шорохи таксофона слышал голос отца, полнившийся отчаянием.
Я за нее тревожусь.
Восемнадцатилетний Джейкоб, одуревший от свободы, закипал праведным негодованием. Их разделяли восемь тысяч миль.
И чего ты от меня хочешь?
Колледж снабдил целой обоймой отговорок, чтобы не ехать домой. В День благодарения новоиспеченная подружка пригласила его на праздничный обед. Потом решила угостить его настоящим Рождеством в своем доме на Кейп-Коде. Незадолго до весенних каникул девица переметнулась к хоккеисту, и деньги, отложенные на билет домой, он истратил на поездку в Майами. Компанию составили соседи по комнате, тоже получившие отлуп от подруг.
Она о тебе спрашивает.
Раньше чего-то не спрашивала.
Ну пусть еще поспрашивает.
В то лето он остался в Кембридже – работал ассистентом профессора английского языка, надеясь заполучить его в научные руководители. Выпросил себе ставку и комнату в кампусе, где молчком стоял телефон. Однажды он зазвонил.
Официально иудаизм отвергал самоубийство, обрекавшее душу на вечные скитания, и запрещал близким скорбеть по грешнику. Но есть лазейка, сказал ребе.
Если покойный был душевнобольным – так сказать, узником хвори, – он не в ответе за свои действия.
Вина как нельзя лучше соответствовала характеристике. Но его бесило, что для скорби нужна лазейка. Позже он приводил это как яркий пример того, что оттолкнуло его от религии.
Из-за одного дурака нельзя всё отшвыривать, сказал Сэм.
Но в том-то и дело, что дураков было много. Все бабушки и дедушки умерли еще до рождения Джейкоба, и первый личный опыт убедил его, что он больше никогда не повторит траурную процедуру. Окаменелое лицемерие, изображение чувств. Рви одежды. Сиди на полу. Не мойся. Не брейся. Только молись, молись, молись.
Так мне легче, сказал Сэм.
Это не по-людски, ответил Джейкоб.
Семь дней они вдвоем сидели в пыльной гостиной, а череда чужаков фальшиво сочувствовала.
Она в лучшем мире.
Она желает вам счастья.
Да утешит Господь вас и всех скорбящих Сиона и Иерусалима.
Они с отцом кивали и улыбались, благодарили засранцев за мудрость.
Вернувшись в Бостон, Джейкоб методично удалил соболезнования, которыми была забита голосовая почта. Тогда он еще не знал, что на долгие годы вырабатывает привычку легко избавляться от привязанностей.
«Вторник, 11 июля», – сказала голосовая почта.
Тот день. Наверное, отец – позвонил, сказал такое, чего неохота снова слушать. Джейкоб собрался удалить сообщение, как вдруг услышал голос. Не Сэма.
Бины.
«Джейкоб, – сказала она. – Прости меня».
Неизвестно, что было больнее: что не удосужился ответить или что в первый и последний раз она просила у него прощения.
Он стер запись.
– Мы закрываемся, сэр.
Джейкоб встал, отряхнул травинки с коленей и бросил прощальный взгляд на надгробие.
Большой черный жук выбежал на середину гранитной плиты и замер.
Нахмурившись, Джейкоб его шугнул.
Жук метнулся в сторону и бочком перебежал в правый верхний угол.
Другое освещение, иной ракурс, а Джейкоб – отнюдь не энтомолог.
Но похоже, это тот самый жук из злополучного дома.
Забрался в машину, что ли?
И прикатил к нему домой?
У тебя там тараканы.
За свою жизнь Джейкоб повидал немало паразитов. Но этот жук куда больше всякого таракана. Хотя пьяной бабе не до сравнений.
– Сэр, вы слышите?
Джейкоб медленно протянул руку к жуку – удерет?
Жук выжидал.
Джейкоб положил руку на плиту – жук перебрался ему на пальцы.
Джейкоб поднял руку и рассмотрел его.
Выпученные бутылочно-зеленые глазки тоже его разглядывали.
Зловещий шип украшал сердцевидную голову; зазубренные челюсти выдавались вперед. Вспомнив красный след на ноге девицы, Джейкоб чуть не стряхнул жука. Но челюсти открылись и мягко сомкнулись – без всякой угрозы. Джейкоб выудил из кармана мобильник и сфотографировал жука. Тот охотно позировал – приподнялся, демонстрируя глянцевое брюшко и бесчисленные сучащие лапки.
Раздался голос смотрителя:
– Сэр, прошу вас.
Жук раздвинул панцирь на спинке и, выпустив прозрачные крылышки, улетел.
– Извините, – сказал Джейкоб.
Зашагали к воротам.
– Я думал, вы давно ушли, – сказал смотритель. – Хотел запирать. Вот уж было б весело. Мы откроемся только в воскресенье.
– Смотря что считать весельем, – ответил Джейкоб.
Сторож недоуменно покосился.
– Хороших выходных, – сказал Джейкоб.
Последние тринадцать лет Сэм Лев жил в многоквартирном доме, принадлежавшем состоятельному прихожанину Эйбу Тайтелбауму. Эйб и Сэм приятельствовали лет с двадцати, на пару изучали Талмуд, отчего Сэм и занимал теперь жилплощадь управдома.
Видит бог, должность была не хлопотная. Обязанности Сэма ограничивались запоминанием списка телефонов. Получив жалобу на неисправный бачок или забарахливший кондиционер, он отвечал: «Сию секунду» – и, дав отбой, тотчас набирал соответствующего умельца.
Однако Эйб не преминул все так оформить, что проживание Сэма выглядело не милостыней, а работой, платил номинальное жалованье и отказывался взимать квартплату, уверяя, что она удержана из причитавшейся суммы.
Перед входом в крохотное жилье был типовой бетонированный дворик с парой почерневших пластиковых кресел и столь же неприглядным общепитовским столом. Терракотовая кадка с бесплодной землей пустовала. Задержавшись в этом великолепии, Джейкоб отключил звонок мобильника и достал из кармана замшевую кипу. Задубевший головной убор обрел форму пирожка, поскольку хранился на дне комодного ящика вдвое сложенным. Безуспешно попытавшись разгладить кипу на колене, Джейкоб ее надел и зашпилил. На голове чувствовалось что-то инородное. Наверное, он смахивал на хохлатого попугая.
Сэм не спешил ответить на стук. Забеспокоившись, Джейкоб постучал вновь.
