Мозаичный пол поразил меня, комната не была похожа на другие в Диодати. Она была довольно широкая, светло выкрашенная на итальянский манер, с простыми арками. Буря закончилась, воздух был чист, свеж и солоноват. Он достигал моих легких через широкое окно. Кроме жужжащих насекомых и моего тихого постанывания вокруг не раздавалось ни звука. Я села, поджав под себя ноги, и увидела стол, высовывающийся из тени прямо передо мной. Шелли, одетый иначе, чем ночью, прижался к шторам, завороженный страхом, высоко над столом висел фонарь. Стол оказался кроватью, деревянной кроватью. На ней лежала фигура — я сама. Руки крепко вцепились в спинку кровати, лицо было покрыто крупными каплями пота. По всей видимости, со мной произошел припадок. Во рту у меня находился прикушенный ватно-марлевый тампон, вложенный заботливой няней. Постельное белье сбилось. Мои ноги были согнуты в коленях и разведены в стороны. Мой живот содрогали родовые схватки. Я наблюдала со стороны, как сама содрогаюсь в родовых конвульсиях, объятая жаром, как моя голова приподнимается с подушки и вновь бессильно падает. Затем наконец я замерла, когда доктор мыл свои окровавленные руки.
Я отвернулась, закрыв глаза.
Я почувствовала, что наклоняюсь над деревянной люлькой, к своему ужасу в ней я обнаружила мертвого окровавленного новорожденного, лежащего, как кусок мяса на полке мясника.
Я бросилась назад к двери.
Дверь распахнулась, и я оказалась в другой комнате.
Комната была меньше, гораздо более компактная, чем любая другая в доме. Это была комната на прокат, где-нибудь в Англии. Обои и избыток обстановки были отчетливо не европейскими. Тяжелые ставни закрыты, пропуская внутрь лишь небольшую дорожку утреннего света. Я слышала за окном движение деловой улицы — скрипение тележных колес, цоканье копыт, стук трости. Комната была не освещена за исключением единственной свечи на маленьком карточном столике, на котором были разбросаны игральные карты, часть их валялась на полу. Я взяла со стола свечу и пошла вдоль разбросанных карт, которые привели меня к пустой дымящейся бутылке из-под синильной кислоты. Я подняла свечу выше, осветив обнаженную фигуру, сидящую неестественно прямо в кресле с высокой спинкой и глядящую в пространство мутными, чувственными глазами.
Я вздрогнула и уронила свечу, поняв, что румяна скрывали бледные щеки и посиневшие губы мертвого тела доктора Полидори.
Я выбежала назад в пустой склеп, мечась от одной дверной ручки к другой. Жара душила меня, а запах смерти был для меня просто ядом. Я задыхалась.
Вдруг открылась третья дверь, впустив дневной свет.
Я смотрела на арку средневекового монастыря, ведущую в колоннаду итальянского сада. Я слышала слабое отдаленное пение монахинь капуцинского хора и плач ребенка. В дальнем конце, сквозь блики яркого солнечного света, было видно высокую монахиню, стоящую словно большая бесчувственная статуя из черного и белого камня. На руках она держала безжизненное тело пятилетней девочки с черными вьющимися волосами.
— Аллегра, — произносила она с интонацией благословения — Аллегра, Аллегра…
Я смотрела на нее сквозь слезы.
Когда монахиня подошла ближе, появился Байрон и взял у нее маленькое тело. Клер беспомощно наблюдала за всем этим из-за закрытой калитки, протягивая к ним свои руки. Слезы бежали по ее лицу.
По моему лицу тоже катились слезы, что я видела? Что меня заставляли видеть?
В сомнении я вернулась в темноту катакомбы. Следующая черная дверь открыла свою пасть.
И вновь я смотрела на себя. Теперь я была старше. Мое лицо покрылось морщинами и складками. Глаза сделались черными точками, щеки впали. Я молча сидела на маленькой кровати в темной комнате, в руке я держала свечу. Мой двойник повернул голову, указывая взглядом на ряд маленьких красных свечек слева. — Каждый маленький огонек мерцал — чуть ниже деревянная колыбелька, в которой первый мертвый ребенок лежал, превратившись в голые кости, а рядом с ним его двойник — близнец в крови, только что исторгнутый из проклятой утробы своей матери.
Мое альтерэго исчезло, забрав с собой в темноту все странное окружение. Дверь захлопнулась перед моим лицом.
Ревущий ветер открыл следующую дверь, увлекая меня в каменную стену мавзолея. Я заставила себя открыть глаза. Холодный, мокрый ветер хлестал мне в лицо, трепал волосы. Я беспомощно взирала на разыгравшийся шторм.
Веревки и парусина плыли по поверхности темной бухты, едва различимые сквозь дымку тумана. Звук ветра смешивался со звуком рвущейся материи и гулом надвигающегося шквала. На мгновение я увидела фигуру, хорошо знакомую мне. В полотняных штанах и белой рубашке с открытым воротом, видение, призрак. Не издав ни звука, она вновь скрылась в ревущих волнах. Белокурые волосы исчезли. Руки последний раз взмахнули в воздухе. Все исчезло.
Море прогнулось, сделавшись похожим на огромную чашу, открыв у горизонта вид длинного пляжа и заходящего солнца кроваво-красного цвета. Появились фигуры двух крестьян. Они копали могилу в мокром песке, затем они небрежно бросили в нее тело утонувшего человека, выброшенного на берег волной, стали забрасывать его песком. Я видела глаза Шелли, открытые в безмолвном ужасе, когда первая волна песка ударила ему в лицо, вторая и третья лопаты полностью закрыли его тело.
Видение не кончилось.
Крестьяне исчезли. Могила теперь открылась, и там, где находились лопаты, я стояла вместе с Байроном, укутываясь в его теплый плащ. Жесткий ветер хлестал нам в лицо, мы освещались огнем костра, на котором полуразложившееся, напитавшееся водой тело Шелли должно было пройти свой последний языческий обряд. Мы смотрели, как огонь лижет его плоть, унося его в черные облака, высоко в небо, где время от времени проскакивали молнии. Когда огонь угас, лорд Байрон подошел к пепелищу и взял в руки обожженный череп Шелли. В его руках он превратился в пепел, и ветер разметал его по сторонам.
Дверь закрылась с отдаленным раскатом грома, или выстрелом? Другая дверь открылась рядом со мной, сама собою. Я не могла сопротивляться, когда меня потянуло в нее, и оказалась в толстом слое пороха, который наполнял помещение, подобно туману.
Пахло болотом и малярией. Я слышала греческое бормотание и сквозь сеть, которую я сначала приняла за паутину, различила знакомые силуэты. Наверное, Флетчер — сложение было его. Другие. Доктора, полевые хирурги — все переговаривались друг с другом, обмениваясь мнениями на местном ломаном диалекте. За ними сквозь палаточную ткань я различила очертания марширующих солдат с винтовками и саблями, там же были лошади. Вспышка пушечного огня напомнила мне вспышку молнии. Я старалась продраться сквозь сеть к кровати, подле которой лежали знакомые штаны и зеленый жакет. На ней лежал человек, окруженный полевыми докторами, рядом находился Флетчер. Я слышала, как он плакал, словно дитя, держа руку пациента в своей руке. Я знала, что увижу, когда подойду поближе и стану различать голос бредящего, мятущегося в агонии и гневе человека. На лице Байрона был написан неподдельный ужас, в то время как его щеки были покрыты двенадцатью жирными пиявками, которые свидетельствовали о беспомощных попытках докторов остановить жар, тоненькие полоски крови прорезывали его лицо, а он смотрел на меня.
