И странно, и жутко было вспоминать всё это. Будто услышал сказ о древних загонщиках, а эти загонщики раз - и явились во плоти, живёхонькие. Вчера ещё и представить было страшно, что они, чада Огня, потащутся в мёртвое место. А ныне - шли! Боялись, но шли. Надеялись на старика. Раз старик сказал, что спасёт, значит, спасёт.
- Оно, может, в мёртвое место и ходить не придётся, - утешал Огонёк. - Может, олени-то от него повернули куда.
И непонятно было, кого он ободрял: себя или товарищей.
Путь пролегал по лощинам и распадкам, среди выветренных скал и заснеженных груд валунов. Холмы волдырями громоздились на окоёме. След был хорошо заметен: широкая полоса вытоптанного снега среди нескончаемых сугробов, будто стремнина среди спокойной воды. Во многих местах снег был изрыт, чернела земля, торчали обглоданные ветки ягеля.
- Теперь-то уж не уйдут, - плотоядно предрёк Сполох. - Даже если пурга налетит, отыщем.
Собаки то и дело порывались вперёд, хотели мчаться во весь дух. Огоньку приходилось тормозить их вожжами и остолом. Он покрикивал на вожака:
- Куда погнал, Крестоватик? Охолони.
Крестоватиком пса назвали за серый, крест-накрест, пояс бурого меха вдоль хребта и по лопаткам - точь-в-точь как у молодого песца. Пёс был рьяный, быстро шалел в упряжи, в запале напрыгивал на лошадей, по-волчьи рвал их зубами, и Огонёк вынужден был всё время одёргивать его, чтоб не зарвался.
Собак лесовики не шибко привечали. Если хотели кого оскорбить, говорили: "Чтоб тебе сдохнуть как шелудивому псу". В хозяйстве собаки были бесполезны, только мясо жрали. Ездить на них желающих не находилось: смрад источали такой, что хоть из нарт выскакивай. Годились только для загона, но зато здесь проявляли себя во всей красе. Поймаешь Большого-И-Старого, погрузишь на кладовые нарты: собаки везут, красота! Зверолюди, говорят, ещё оленей впрягали, но для лесовиков олень - зверь священный, кроваворогий. Ему по воле Огня только Большим-И-Старым быть.
Ехали и трепетали. Боялись опять наткнуться на колдуна, боялись встретить зверолюдей, боялись мёртвого места. Но ехали. Вождя ослушаться - всё равно что поперёк общины пойти. Немыслимо! Вот и тащились как пойманные евражки: скрипели зубами, злились, и шли. Один только старик был спокоен. Жар-Косторез, ёжась, спрашивал его:
- Веселишься? А как в мёртвом месте? Сгибнем ведь.
- Где наша не пропадала, - откликался Пламяслав и продолжал хитренько поглядывать вокруг.
Редкая борода его заиндевела, в усах позвякивали сосульки. Он тёр замерзающий нос и хихикал, будто наслаждался унынием товарищей.
- Ну а колдун? - спрашивал Жар. - Если налетим на него?
- Один раз ушли, и второй раз уйдём.
Сполох предвкушал хорошую добычу. Говорил вполголоса Головне:
- Пять раз по пять раз пятков, должно быть. Туча! Ох разживёмся, земля мне в пасть!
И хлопал себя рукавицей по животу, скрытому под отверделым, хрустящим от стужи меховиком. Головня мрачно ухмылялся, косясь на него (вот рожа-то довольная! Небось радуется, что Светозара, недруга его, унизили). Однажды обернулся к Жару-Косторезу. У того лицо почти совсем утонуло под колпаком, один побелевший нос торчал как раскалённая головёшка. Даже бороды не было видно. Головня спросил его угрюмо, с затаённой враждебностью:
- Слышь, Косторез, а Отец Огневик милости тебя не лишит, когда узнает, что в мёртвое место ходил?
Тот вздрогнул, поднял на него лицо. В глубине колпака блеснули искорки зрачков.
- Община велит. Как же вождь?
- А вот так.
И отвернулся, довольный, что уел Костореза. Пусть теперь изнывает от тревоги, любимчик Отца Огневика.
Они всё ехали и ехали по полосе вытоптанного снега, а холмы на окоёме будто и не приближались. Небо потемнело, щёки задубели от морозного ветра. Гривы лошадей блестели инеем, собаки повизгивали, предчувствуя гонку. Огонёк покрикивал на псов, натягивая вожжи:
- Ну, ну, куда понеслись, угорелые.
Сполох приумолк, нахохлился, как тетерев на ветке, угрюмо глядел исподлобья на холмы. Верилось и не верилось, что совсем скоро они вступят в мёртвое место. Увидят запретное глазу. Услышат вой исчадий тьмы. Не сон ли это? Не морок ли, насланный свирепым колдуном?
Пояс мелкоснежья огибал скальный выступ и спускался в широкую балку, за которой начинался крутой подъём на очередной холм. Светозар вдруг остановился, грузно сполз с лошади, наклонил голову, разглядывая что-то под ногами. Держа кобылицу под уздцы, он прошёл в одну сторону, потом - в другую, развернулся, посмотрел вокруг, не поднимая головы. Вождь подъехал к нему, наклонился к земле, поддел горсть снега рукавицей. Объявил, глянув на остальных.
- Отсюда пойдём.
Значит, дошли. Стадо где-то рядом.
Всадники спрыгнули с лошадей, поснимали тюки, бросили их в нарты. Наскоро перекусили стерляжьей строганиной с заболонью и сушёной брусникой, покормили зверей старым сеном с рук, а собакам бросили остатки кровяницы. Ели молча, только Огонёк проговорил, стуча зубами:
- С-слава Огню, ч-что до мёртвого м-места не доехали.
Закончив с едой, опять сели на лошадей, сняли притороченные к сёдлам длинные жгуты из сыромятной кожи с петлёй на конце, обвязали эти жгуты вокруг пояса, другой конец спустили вниз локтя на три, придерживая ладонью. Огонёк вернулся к нартам, устроился поудобнее, сдвинув все тюки назад, к деревянной спинке с двумя сосновыми поперечинами.
Вождь проговорил вслух молитву, затем сказал:
- Отсюда - во весь опор.
Ударил лошадь пятками, та всхрапнула, едва не встав на дыбы, и рванула во весь опор. За ним почти беззвучно - только глухой топот от копыт - полетели остальные всадники. Огонёк ударил собачьего вожака остолом:
- Вперёд, Крестоватик! Вперёд, белоухий!
Кобыла у вождя была что надо: неплодная, поджарая, с глазами-бельмами, будто самим Льдом рождённая. Такая сутки может идти и не упадёт: знай только корму подкидывай. А уж прыть у неё похлеще, чем у любого оленя. Остальные с ней соревноваться не могли, поотстали.
Резвым галопом вождь скатился в ложбину, с разгону взлетел на гребень холма и снова бросил бельмастую вниз по склону. Товарищи его ещё поднимались, а он уже мчался вниз, в новую балку, на дне которой, словно жемчужная россыпь в серебряном блюде, теснились олени: пять раз по пять пятков, или тьма-тьмущая, как угадал Сполох. Завидев всадника, зверьё кинулось прочь, заметалось, сталкиваясь рогами и телами, взметнуло облако снега, и кинулось прямиком к мёртвому месту. Вождь засвистел и раскрутил петлю над головой, уже примериваясь, кого бы заарканить. Легче всего было взять молодняк или брюхатую самку. Но кому они нужны? Непотребство одно. Нужен был самец, с толстой шкурой и ветвистыми рогами - настоящий Большой-И-Старый, к которому не придерёшься. А самца так просто не скрутишь. У него душа растленная, сама в руки не дастся, сквозь пальцы протекает, уходит в землю. Придётся попотеть, чтоб словить такого.
