Все сомнения тут же развеялись. Это было нарисовано
мной.
Но два нюанса показались мне особенно странными. Хоть я и был совершенно уверен, что картина – моих рук дело (талант мой, может, и небогат, но стиль – узнаваем), я не мог вспомнить, чтобы когда-либо писал ее, и в ней были образы, которые я никак не мог добавить в композицию. Художники на излете лет порой забывают свои собственные работы, но я был (и остаюсь) уверен, что в моем случае этого никогда не могло произойти. Мои картины не из тех, которые художник может забыть. Хуже всего было то, что фигура в центре, которую я мог бы изобразить лишь в виде ангела, каким-то образом стала больше похожа на шута. Трудно сказать почему, но, глядя на нее, я не мог это не ощущать.
Лихорадка перешла в тошноту – как частенько бывает. Не хватало еще, чтобы меня стошнило прямо на пол – я и так показал себя безмерно жалким.
– Совершенно верно, – процедила мадам А., глядя на картину бездумными бусинами глаз. Она говорила так, словно меня не было в комнате. – Никакой вы не художник – вам бы полы в харчевне драть или газеты разносить, да? Она висит здесь, потому что у моей дорогой Хризотемиды нет времени на картины… времени нет совсем…
Было бы абсурдно и недостойно спорить. Я также не мог быть уверен, что эта женщина ясно представляла себе, кто я такой.
– Благодарю вас, мадам, – сказал я, – за то, что приняли меня. Не смею отягощать вас более.
– Сувенир! – взвизгнула она. – Хотя бы оставьте мне сувенир! – Я увидел, что в руке она сжимает большие и тяжелые портняжные ножницы, поблескивающие серебром. Но увы – мне совсем не хотелось и пряди волос оставлять на хранение мадам А.
Я открыл дверь спальни и поспешно зашагал по коридору – раздумывая над словами, которые могли бы оправдать скорый уход. Но потом я увидел, что на той единственной золотой люстре, свисавшей с золотого потолка на золотой цепи, маленькое пушистое животное… Такое маленькое, что могло бы быть темным мохнатым насекомым со слишком хорошо различимыми светлыми глазами. Более того, дверь в большую жаркую комнату слева от меня, конечно, все еще была открыта – туда можно было заглянуть.
И тогда, потрясенный, я пустился наутек, оскальзываясь через ступеньку. Мне очень повезло, что по этим голым и скользким каменным плитам я не скатился вниз головой.
– Mais, мсье! – донеслось из-за спины.
Я боролся в темноте со множеством ручек, цепей и защелок входной двери. Казалось очень даже вероятным, что я попросту не смогу ее открыть.
– Mais, мсье! – кричала мадам А. неуклюже спускаясь следом. Но дверь открылась. Теперь, будучи уверенным, что не попал в ловушку, я мог позволить себе немного хороших манер.
– Спокойной ночи, мадам, – выдохнул я на английском. – И еще раз – спасибо вам.
Она сделала неопределенный выпад в мою сторону своими огромными серебристыми ножницами. Лезвия хищно вспыхнули в проникшем в дом свете уличного фонаря. Мадам А. походила теперь на бабулю-карлицу, провожавшую внука жестом притворно недобрым. «Изыди!», могла бы она сказать мне – или, как вариант: «А ну вернись, сейчас же!» Но я не стал дожидаться ее слов – и вскоре обнаружил, что иду по людной Chausée d’Ixelles, все еще дрожа, порой оглядываясь то через одно, то через другое плечо.
В ходе следующего дня я достаточно ясно осознал, что не могло быть никакой собаки, никакого маленького животного, сидящего на люстре, никакой картины над кроватью – и, вероятно, никакой приемной дочери. Обо всем этом и речи быть не могло. Загвоздка была и остается в том, что столь очевидная истина только усугубляет ситуацию. Действительно, вот тут-то и начинаются самые настоящие проблемы. Что со мной будет? Что произойдет дальше, и что я еще могу предпринять? Кто я?
Если машина вдруг вставала наглухо, отец только по прошествии получаса решался подать сигнал бедствия. При поломках во время подъема или спуска по склону нам, конечно же, приходилось сперва толкать наш транспорт до седьмого пота, а уж если мы на что-нибудь наезжали – не обходилось без перебранки. Но если мотор вдруг просто глох на неровной дороге – именно это произошло в тот день, – отец превращался в механика-любителя, и хуже этой оказии в ходе автопробега сложно было придумать.
Как показывала практика, ни дождь, ни снег, ни туман не мешали отцу. Но в тот день погода была – жарче и не упомнить. Лишь позже я осознала, что дело было тем печально знаменитым летом 1921-го – тогда в загородные водохранилища попала соленая вода, и на грязных берегах местные жители находили угрей, пропекшихся до такого состояния, что их мясо можно было без опаски есть. Но чтобы знать об этом в ту пору, мне пришлось бы читать газеты. Благодаря маминой целеустремленности я освоила чтение уже к третьему году жизни, но по большей части предоставляла упражняться в этом моему младшему брату Константину. Вот и в тот раз он одолевал толстую книгу, раза в два больше его собственной головы. Стоило ходу машины выровняться, он, конечно же, сразу углубился в чтение – и не переставал шуршать страницами, пока мы не встали. Мама сидела спереди, и страницы шуршали и у нее под пальцами – она правила домашние работы в тетрадках своих учеников. Преподавая родной для нее язык, немецкий, сразу в четырех учебных заведениях (одно – для состоятельных семей, еще три – у черта на куличках), она умудрялась содержать квартет детишек и автомобиль впридачу.
Передняя левая дверь приоткрылась в опасной близости от бурлящего шоссе, и отец, высунувшись наружу, окрикнул:
– Прошу прощения!
Мимо нас промчала мощная спортивная машина желтого цвета. Сидящий за рулем молодой человек покачал головой с легкой презрительной миной – это я отчетливо увидела. Отец явно прогадал, ища помощи у такого типа.
– Прошу прощения!
Следующую машину я не разглядела так хорошо, как спортивную, но и она не сбавила ход. Встав лицом к дороге, по которой мы приехали, отец месил воздух левой, как новичок-патрульный на оживленной трассе. Может, его поведение казалось водителям странным, и они торопились проехать мимо. Наконец, какая-то легковая машина, катившая в обратную относительно нас сторону, притормозила у папы за спиной – он ее даже не заметил, и тогда водитель подал ему сигнал клаксоном. Клаксон оказался мерзкий и пронзительный, я даже зажала уши руками, стиснув зубы. Пушистые волосы,
