Он путешествовал лишь тридцать девять минут. Примерно столько же времени занял и его сжатый рассказ. Он исчез из кабинета в 4.47, вернулся в 5.26, но напутешествовался посредством телепортации и всеми иными способами на всю оставшуюся жизнь.
Усевшись на диван, Джулия, Клинт и Ли сгрудились вокруг, Бобби заявил:
— Я хочу оставаться здесь, в Калифорнии. Мне не нужен Париж. Не нужен Лондон. Теперь — нет. Я хочу провести остаток жизни там, где стоит мое любимое кресло, каждую ночь ложиться спать в знакомую кровать…
— Ты совершенно прав, — вставила Джулия.
— …ездить на моем любимом желтом «Самурае», открывать шкафчик-аптечку, чтобы найти там, как и положено, зубную пасту, кровоостанавливающий карандаш, аспирин, бактерицидный пластырь…
В 6.15 Френк еще не вернулся. Пока Бобби рассказывал о своих приключениях, никто не упомянул о втором исчезновении Френка, не задал вопрос, а когда же он вернется. Но все то и дело поглядывали на стул, с которого он исчез в первый раз, и в угол, где провел лишь несколько секунд перед тем, как исчезнуть вновь.
— Сколько нам его ждать? — наконец спросила Джулия.
— Не знаю, — покачал головой Бобби. — Но у меня предчувствие… нехорошее предчувствие… что Френку, возможно, на этот раз не удастся вернуть контроль над собой и он так и будет скакать с места на место, все быстрее и быстрее, пока рано или поздно не сможет собрать себя вновь.
Вернувшись из Японии прямиком в кухню материнского дома, Конфетка кипел от злости, а когда увидел кошек на столе, за которым обычно ел, злость его мгновенно переросла в ярость. Виолет сидела за столом на стуле. Рядом, на другом стуле, приникнув к ней, устроилась ее всегда молчащая сестра. Кошки разлеглись вокруг ножек стульев и ног сестер, а пять, самых больших, устроились на столе, ели кусочки ветчины, которые скармливала им Виолет.
— Что это ты вытворяешь? — резко спросил Конфетка.
Виолет ни словом, ни взглядом не показала, что знает о его присутствии. Она неотрывно смотрела на серую беспородную кошку, которая недвижно сидела, словно статуи кошек из египетских храмов, и терпеливо ждала, пока к ее рту приблизится ладошка Виолет с кусочком ветчины.
— Я с тобой говорю. — Голос стал еще резче, но Виолет по-прежнему не отреагировала.
Его тошнило от этой привычки молчать, когда он с ней разговаривал, ему до смерти надоели странности ее поведения. Если бы не обещание, данное матери, он бы прямо на кухне вонзил зубы в шею Виолет и напился бы ее крови. Слишком много лет прошло с тех пор, когда он в последний раз вкусил амброзии, текущей в святых венах его матери, и он частенько думал, что кровь Виолет и Вербины, скорее всего, неотличима от крови Розель. Не раз и не два задавался вопросом: какова же она на вкус, кровь его сестер?
Нависнув над Виолет, глядя, как сестра продолжает кормить серую кошку, Конфетка прорычал:
— Здесь ем я, черт бы тебя побрал!
Виолет вновь не ответила, и тогда Конфетка ударил ее по руке. Кусочек ветчины, который она собиралась дать кошке, полетел на пол. Скинул он со стола и тарелку с ветчиной, с чувством глубокого удовлетворения вслушиваясь в грохот, с которым она разлетелась на мелкие осколки от удара об пол.
Пять кошек на столе и ухом не повели, кошки на полу словно и не услышали грохота разбивающейся тарелки.
А Виолет наконец-то повернулась, чуть склонила голову набок, посмотрела на Конфетку.
Одновременно к Конфетке повернулись и головы пяти кошек на столе, они самодовольно глянули на него, как бы говоря, что, обратив на него внимание, они оказывают ему особую честь.
То же отношение читалось и в глазах Виолет, и в легкой усмешке, которая чуть изогнула ее полные губы. Очень часто он не выдерживал ее прямого взгляда и отворачивался от нее, смущенный и сбитый с толку. Он-то полагал, что превосходит ее во всем, вот его и удивляла ее способность переглядеть его, заставить отвести глаза.
Но на этот раз он не собирался ей уступать. Никогда он не испытывал такой ярости, даже в тот день, когда нашел окровавленное, изрубленное тело матери и, прикоснувшись к топору, понял, что удары наносил Френк. Ярость, которая охватила его в тот день, не утихла, наоборот, с годами только усиливалась. Этому способствовали постоянные неудачи в попытках добраться до Френка, хотя таких возможностей было предостаточно. И теперь эта дикая ярость превратила кровь, текущую в его венах, в черную желчь.
Не поддаваясь взгляду Виолет, он схватил ее за тонкую руку и рывком поднял на ноги.
Вербина жалко пискнула, скорбя о потере контакта с сестрой, словно они были сиамскими близнецами и его рывок разорвал соединяющую их плоть.
Наклонившись к лицу Виолет, брызжа слюной, Конфетка прошипел:
— У нашей матери была одна кошка, только одна, ей нравились чистота и порядок, она бы не потерпела этого бардака, этих мерзких тварей, которые заполонили весь дом.
— Что с того? — В голосе слышались и безразличие, и насмешка. — Она мертва.
Схватив Виолет за предплечья, Конфетка поднял ее. При этом ноги Виолет задели стул, и он перевернулся. Конфетка же, развернувшись, бросил Виолет в дверь кладовой с такой силой, что удар грохотнул как взрыв. В окнах задребезжали стекла, на разделочном столике — грязные вилки и ножи. Он вновь испытал чувство глубокого удовлетворения, увидев, как ее лицо перекосило от боли, а глаза закатились: она едва не потеряла сознание. Если бы он бросил ее чуть сильнее, то точно сломал бы ей позвоночник. Он вновь сжал пальцами бледную плоть ее предплечий, оторвал и вновь шваркнул об дверь, уже не так сильно, как в первый раз, лишь для того, чтобы ясно дать ей понять: в следующий раз, если она разозлит его, он сдерживаться не будет.
Ее голова упала на грудь, казалось, что она вот-вот лишится чувств. Конфетка без труда прижимал ее к двери (ноги Виолет отделяли от пола добрые восемь дюймов), будто она ничего не весила, тем самым давая ей почувствовать свою невероятную силу. Ждал, пока она оклемается.
Каждый вдох давался ей с трудом, но, когда она перестала жадно хватать ртом воздух и наконец подняла голову, чтобы посмотреть на него, он ожидал увидеть другую Виолет. Раньше он никогда ее не бил. А теперь вот неожиданно для себя пересек роковую черту. Помня об обещании, которое дал матери, он оберегал сестер от опасностей окружающего мира, обеспечивал едой, согревал в холод, охлаждал в жару, укрывал в сухом месте от дождя, но год за годом на выполнение братских обязанностей накладывалось все возрастающее раздражение, вызванное прежде всего их бесстыдным и загадочным поведением. Теперь же он понял, наказание близняшек — неотъемлемая часть порученной ему их защиты. И его мать, на небесах, должно быть, уже отчаялась, разуверилась в том, что он наконец-то усвоит для себя: наказание необходимо. Но теперь, спасибо ярости, ему открылась истина. Он поступил правильно, слегка наказав Виолет, приведя ее в чувство, не позволив и дальше проваливаться в трясину декадентства и животной чувственности. И с нетерпением ждал того момента, когда она поднимет голову и встретится с ним взглядом, в полной уверенности, что их взаимоотношения коренным образом изменились и ее глаза засвидетельствуют, что ей это так же ясно, как и ему.
