И наконец, вернув себе способность более-менее нормально дышать, она подняла голову и посмотрела в глаза Конфетки. К его изумлению, ей в отличие от него истина не открылась. Светлые, чуть ли не белые волосы падали на лицо, она смотрела сквозь них, словно львица — сквозь взлохмаченную ветром гриву. И в ее леденисто-синих глазах он увидел что-то еще более странное и звериное, чем прежде. Страсть. Похоть. Ненасытный голод. И хотя он причинил ей немалую боль, швырнув в дверь, на ее полных губах вновь заиграла улыбка. Она открыла рот, и он почувствовал на лице ее горячее дыхание, вырывающееся вместе со словами:
— Ты сильный. Даже кошки чувствуют, как сильны руки, которыми ты меня держишь… и Вербина тоже.
Он словно впервые увидел ее длинные, голые ноги. Прозрачность трусиков. Вздернутую красную футболку, обнажившую живот. Полноту грудей, которые на фоне худого тела казались даже больше, чем были на самом деле. Твердые соски, буравящие материю. Ощутил гладкость кожи. Вдохнул ее запах.
Отвращение наполнило Конфетку, словно гной из внезапно прорвавшегося нарыва. Он отпустил Виолет. Повернувшись, увидел, что все кошки смотрят на него. Хуже того, они все лежали на прежних местах, как и в тот момент, когда он поднял Виолет со стула, то есть его ярость совершенно их не испугала. И он знал причину хладнокровия кошек: Виолет тоже его не испугалась, и ее эротическая реакция на его ярость, и ее насмешливая улыбка были истинными.
Вербина, обмякнув, сидела на стуле, наклонив голову, не могла смотреть на него в этот момент, как не могла и раньше. Но она улыбалась, сунув левую руку между ног, ее длинные пальцы описывали круги по тонкому материалу трусиков, сквозь который проглядывала ее половая щель. Ему не требовалось других доказательств того, что извращенное желание Виолет передалось Вербине, и он отвернулся и от нее.
Попытался быстро покинуть кухню, но так, чтобы его уход не выглядел позорным бегством.
Очутившись в своей надушенной спальне, чувствуя себя в полной безопасности среди вещей, принадлежавших матери, Конфетка запер дверь. Он не мог сказать, почему с запертой дверью ему было спокойнее, но уж точно не потому, что он боялся своих сестер. Чего бояться-то? Их следовало жалеть.
Он посидел в кресле-качалке Розель, вспоминая те давние времена, когда он, еще ребенок, устраивался у нее на коленях и сосал кровь из ранки на ее большом пальце или мясистой части ладони. Однажды, к сожалению, только однажды, она сделала надрез на одной из своих грудей, и он пил кровь из того же сосуда, откуда другие дети получали от других матерей только молоко.
Ему было пять лет, когда он, в этой самой комнате, в этом самом кресле-качалке, отведал крови из ее груди.
Френк, тогда семилетний, спал в комнате в конце коридора, близняшки, им только исполнился год, спали в своих кроватках в комнате, расположенной напротив спальни матери. Он чувствовал свою уникальность, потому что находился с ней, когда другие уже спали. Да еще она поила его густой жидкостью, которая текла в ее артериях и венах. Жидкость эту она никогда не предлагала другим своим детям. Это было святое причастие, тайна, о которой знали только они двое.
Он помнил, что в тот вечер впал в какой-то транс, не от божественного вкуса ее крови или безграничной любви, свидетельством которой была эта кровь, но от мерного покачивания кресла и убаюкивающих звуков ее голоса. Пока он сосал, она поглаживала его по волосам и говорила о планах Бога, создавшего этот мир. Она объясняла ему, не в первый и не в последний раз, что Бог признавал применение насилия, когда речь шла о защите хороших и праведных людей. Она сказала ему, что Бог создал людей, которые от крови набирали особую силу, чтобы Он мог их использовать, как свои земные орудия, защищая хороших и праведных. Их семья — праведная, говорила она, и Бог послал им Конфетку, чтобы он стал их защитником. В тот вечер он не узнал ничего нового. И хотя мать постоянно говорила об этом во время их тайных вечерей, Конфетке хотелось вновь и вновь слышать эти слова. Дети ведь обожают слушать свою любимую сказку. И, как случается с некоторыми волшебными сказками, эта история, рассказанная матерью, не становилась знакомой, а, наоборот, все более загадочной и притягивающей к себе.
В тот вечер, на шестом году его жизни, история приняла новый оборот. Пришло время, сказала мать, применить на практике удивительные, дарованные ему способности и выполнить миссию, для которой Бог создал его. Он начал проявлять свои феноменальные таланты в три года. В том же возрасте проявился и сверхъестественный дар Френка, но куда как в меньшей степени. Более всего Розель поражали его телекинетические способности, особенно телекинетическое перемещение собственного тела. И она быстро поняла, что из этого можно выжать. К примеру, отпадала необходимость тревожиться из-за денег, поскольку под покровом ночи он мог телепортироваться в те места, где хранились наличные и ценности: в банковские хранилища, в большие, в рост человека, сейфы богачей в особняках на Беверли-Хиллз. А еще он мог материализоваться в домах врагов семьи Поллард и мстить, без опаски попасться и понести наказание.
— Есть такой человек, фамилия его Солфонт, — ворковала она, пока он сосал кровь из надреза на груди. — Он — адвокат, из тех шакалов, которые охотятся на хороших людей. Он занимался наследством моего отца, твоего дорогого дедушки, Конфетка, доказывал подлинность завещания, брал большие гонорары, слишком большие гонорары, потому что был жадным. Они все жадные, эти адвокаты.
Ровный, мягкий голос, которым она все это говорила, разительно отличался от злости, отражающейся на ее лице, но этот контраст только добавлял убедительности ее словам.
— Я долгие годы пыталась вернуть часть полученного им вознаграждения, которая принадлежала мне по праву. Обращалась к другим адвокатам, но они говорили, что он установил себе разумный гонорар, они все повязаны друг с другом, горошины в одном стручке, маленькие сгнившие горошины в сгнивших стручках. Подавала на него в суд, но судьи — те же адвокаты, только в черных мантиях, меня от них тошнит, они такие же корыстолюбивые. Долгие годы меня это волнует, Конфетка, я не могу забыть об этой несправедливости. Этот Дональд Солфонт, который живет в большом доме в Монтесито, который берет слишком много со своих клиентов, который взял слишком много с меня, должен за это заплатить. Ты согласен со мной, малыш? Ты согласен, что он должен заплатить?
Ему было только пять лет, и он ростом или весом ничем не выделялся среди детей своего возраста. Крупным ребенком он стал только в девять или десять лет. Даже если бы он мог телепортироваться в спальню Солфонта, внезапность его появления не стала бы гарантией успеха. Если бы Солфонт и его жена проснулись в тот момент, когда он материализовался бы в спальне, если бы первый удар ножа не убил адвоката, а только ранил и подвиг на самозащиту, Конфетка не сумел бы с ним справиться, добить его. Он мог не опасаться того, что его поймают или причинят вред, потому что тут же телепортировался бы домой. Но его могли узнать. Полиция поверила бы такому влиятельному человеку, как Солфонт, даже если бы он выдвинул фантастическое обвинение в покушении на убийство против пятилетнего мальчика. Они заявились бы в дом Поллардов, начали бы задавать вопросы, что-то вынюхивать, и одному богу известно, что могли найти и что заподозрить.
