Влад тоже кивает, не отпуская моего взгляда. А потом вдруг крепко обнимает меня и, с силой прижав к себе, говорит мне в волосы:
– Больше ты никуда не убежишь. Я тебя не отпущу.
Я прижимаюсь щекой к его отсыревшей кожаной куртке и нахожу это почему-то невероятно приятным. Но я все равно говорю со вздохом – это мне тоже важно сказать:
– Я не хочу отнимать у тебя жизнь.
– Без тебя у меня нет никакой жизни. Без тебя я превращаюсь в бессмысленный овощ. Это куда хуже, чем быть вампиром.
Мое сердце болезненно замирает… Опять он об этом. Опять о том, что составляет мой главный страх – главную опасность, которую я несу ему. Влад чувствует, что я напряглась, и чуть плотнее прижимает меня к себе. Я говорю, обращаясь к завязкам его толстовки – кончик одной из них, кстати, растрепался:
– Я не стану тебя обращать. Я не могу. И не буду.
Ответом мне служит легкий смешок:
– А я тебя и не прошу.
Я отстраняюсь, чтобы посмотреть ему в лицо, – его слова так неожиданны, что мне нужно проверить его выражение. Он улыбается, но глаза его серьезны. Он склоняет голову и целует меня в лоб, а потом говорит спокойно – словно объясняя мне простую вещь, которая по какой-то причине до меня до сих пор не доходит:
– Я никогда не стану просить тебя сделать то, что причинит тебе боль. Самое главное для меня – быть рядом с тобой. И я буду – столько, сколько мне отпустит судьба. Слава богу, я не девчонка, чтобы переживать о морщинах. – Неожиданно он широко улыбается, своей старой, знакомой мне, так любимой мною озорной, мальчишеской улыбкой. – Лет через сорок это будет даже прикольно. Представь, буду я таким согбенным старым перцем с седой бородой, и все вокруг будут думать – как этот трухлявый пень подцепил такую молоденькую красотку?
Я улыбаюсь вместе с ним и на секунду ясно представляю себе, как это будет. Годы, которые мы проведем вместе, – годы счастья, когда я смогу смотреть в его живые человеческие глаза, прижиматься к теплому плечу, слушать биение сердца и ощущать бег крови под смуглой, естественного цвета кожей. Еще час назад я была уверена, что никогда не увижу его стареющим, – а теперь могу надеяться, что мне будет дано это счастье: увидеть, как он проживает со мной свою настоящую человеческую жизнь. Я увижу его и в сорок лет, и в шестьдесят… Я увижу, как поседеют его волосы. Как появятся морщины на его лице. Они не сделают его менее красивым в моих глазах – не сделают менее любимым.
А потом я увижу, как он умрет. Потому что люди умирают. Старые люди, прожив полноценную жизнь, умирают – потому что приходит их срок. И я не смею думать о том, как мне будет больно. У всех умерших остается кто-то, кто их пережил, – кто-то, кто по ним плачет. То, что этот «кто-то» бессмертен и время его не лечит, не имеет значения. Я переживу его, и я буду плакать, и возможно, что когда-нибудь я смогу последовать за ним. Таков порядок вещей… Не это заставляет меня вздрогнуть и отвернуться, чтобы не видеть хотя бы секунду его молодое прекрасное лицо.
Старые люди умирают, прожив полноценную жизнь, – жизнь, которая оставила по себе след. Они умирают, окруженные детьми и внуками. Уходят, оставив в мире частицу себя. Только в такой смерти – и в такой жизни – есть смысл.
У Влада этого не будет. Я могу не обращать его. Могу всегда защищать его. Но своей любовью – своим появлением в его жизни – я все-таки отняла у него то, что делает осмысленным существование других людей. То, что заставляет их, собственно, влюбляться друг в друга и жить вместе… Если он проведет жизнь со мной, то уйдет из мира, не оставив никакого следа. Из-за меня. Из-за того, что я, мертвая женщина, привязала его к себе – просто по своей прихоти…
Как я могла не подумать об этом? Как могла забыть – при том, чем я занимаюсь все свободное время, при том, что все столетия жизни было мне единственным утешением?
Как могла забыть, что в моем решении уйти был не только страх за него – но и простое желание дать ему возможность жить с людьми и любить ЛЮДЕЙ – любить женщину, которая сможет родить ему ребенка?
Влад замечает, конечно, мое оцепенение, берет меня за подбородок и поворачивает к себе. Выражение лица у меня, видимо, не особенно оптимистичное, потому что он спрашивает с коротким усталым вздохом:
– Ну что еще случилось? Какую проблему ты теперь для себя придумала?
Я только качаю головой – мне трудно ему это объяснить. Но я знаю, что оставить все просто так, недосказанным, тоже нельзя. После того, что между нами было только что – после чудовищного расставания и воссоединения, которое кажется нам обоим таким абсолютным и правильным, но все же содержит в себе червоточину… после этого я не могу молчать. Мои недомолвки делали нас несчастными прежде – они стояли между нами, они нас разлучили. Я не хочу опять потерять его. И не вижу способа жить с ним, не лишив его чего-то важного из человеческих ценностей. Но я не могу и решать за него – видит бог, мои самостоятельные решения пока что не привели ни к чему хорошему.
Значит, мне остается только одно – показать Владу то, что до встречи с ним составляло единственный смысл моей вечной жизни.
Марина ведет машину очень сосредоточенно, не глядя на меня. Лицо у нее такое строгое, что я мог бы забеспокоиться. Видимо, чтобы этого не случилось, она рулит одной рукой, а второй сжимает мою ладонь, изредка слегка пожимая ее: мол, я рядом. Мы вместе. Я не могу словами описать, как много для меня значит то, что я снова с ней – снова чувствую ее прикосновение, вижу ее профиль, шелковистую темную прядь, заправленную за ухо, бледную шею, лежащие на руле тонкие пальцы. Но я не могу не думать о том, что мы с нею все-таки странная пара. Как она говорит про своего Серхио – «ни слова в простоте»? К нам это точно относится. Нам бы положено сейчас целоваться, лепетать друг другу слова любви. Заниматься любовью, наконец. А мы вместо этого едем на другой конец Лондона, где Марина, как она загадочно сказала, «должна мне кое-что показать». Разве так ведут себя нормальные люди, которые встретились после мучительной для обоих разлуки и сразу поняли, что быть вместе – это единственно возможное для них состояние? Мы, конечно, не нормальные люди – вампира с человеком нормальной парой не назовешь, ни в моем мире, ни в ее. Но я знаю, что мы оба поняли, что больше не разлучимся… Я видел ее лицо, когда она сидела там, на этой скамейке, такая маленькая, хрупкая и словно замерзшая, хотя я знаю, что мерзнуть она не может, и смотрела на меня во все глаза, одновременно смеясь и плача. В эту секунду я понял, что все будет хорошо, – что Серхио был прав, и она в самом деле ушла от меня от избытка любви, а не от ее недостатка.
