Неожиданным было появление на фольварке Лео: оказалось, наши ребята не захотели с ним расставаться — понравился пес. И опять же польза: несет службу боевого охранения!
Нас с Игорем привлекла хозяйская библиотека (я уже говорил, как воздействует на человека на фронте один вид книги), когда со двора донесся какой-то шум. Слышались голоса людей, рычание собаки. Что случилось? Мы выскочили на крыльцо.
Все бежали на задний двор, где находились хозяйственные постройки, скотный двор, склады с зерном и продуктами. «Туда, туда идите!» — крикнул нам кто-то.
Двое солдат за длинную толстую цепь удерживали с двух сторон Лео, продолжавшего яростно рваться и рычать. На земле, в луже крови, лежал тот, кто еще недавно считался безраздельным собственником и распорядителем не только всего материального, что имелось вокруг, но и людских жизней.
Так вот он, строивший свое благополучие на несчастье других; я внимательно всматривался в него. Сейчас он был жалок и беспомощен, но прежде, вероятно, внушал страх. Жесткий, надменный рот, крупный крючковатый нос, как принято говорить у нас, смотрящий в рюмку, клок волос, спущенный на лоб, прическа «а ля Гитлер»… Вот кто пил кровь из людей! Но что за туша! Действительно, гора сала, Игорь охарактеризовал очень точно. Жир душил его, умиравший дышал с шумом, напоминая испорченный механизм, при каждом вдохе и выдохе огромный живот его трясся, как студень. Действительно, вызывает брезгливое чувство. К лежащему подходили наши солдаты и, посмотрев, отходили. На лицах появлялось выражение отвращения.
Он получил то, что заслужил. Именно такие ненасытные утробы и превратили Польшу и вообще все «завоеванные» «восточные земли» в юдоль отчаяния, слез и крови!
Мы знаем про Освенцим, Майданек, Треблинку, Дахау, Бухенвальд… Но никто не подсчитывал, сколько существовало фабрик ужаса и смерти — всяких мелких предприятий, ферм, фольварков, принадлежавших разным выродкам, преуспевшим на службе у гитлеровского государства, частных заведений, на которых работали в невыносимых условиях, мучились и умирали люди, военнопленные и мирные граждане, угнанные в рабство! Этот фашист расплатился за все сполна.
— Он на заднем дворе прятался, гад, среди коров, думал, наверное, ночью улизнуть, — торопливо рассказывал вчерашний словоохотливый солдат. — А Фриц его нашел… Ну, Лео, значит! А он, видимо, стал его отгонять… боялся, что заметят; чтобы не привлекать внимания. Махнул, наверное. Ну, он… Лео, стало быть, и взял его в оборот. Вот!
Лео, Лео, так это все натворил ты? Под твоими беспощадными клыками свершилось правосудие!
«О, зер гут собака, — снова донесся до меня издалека ироничный голос Алексея Викторовича, — хоть сейчас на выставку. Но, видать, свиреп, что для сенбернаров довольно редкостно. Вероятно, крепко насолил ему этот ублюдок…»
Человек наделил собаку удивительной любовью к себе, ее покровителю и другу; но он может заставить и возненавидеть себя, превратив свое творение в орудие справедливой судьбы. Многие натуралисты отмечают — и я присоединяюсь к ним: собака способна ненавидеть и очень долго, иногда всю жизнь, помнить о причиненной ей обиде.
Снукки в десять лет
Прости, Снукки
Осталось досказать немного: о Снукки.
Снукки перевалило за десять — возраст достаточно почтенный, хотя и не такой, чтоб говорить о глубокой старости. Война подкосила Снукки, и Снукки ушла из жизни как-то тихо, незаметно, без тех острых переживаний, которые сопровождали смерть Джери. Думаю, что толчком к ее последней болезни (собственно, первой и последней, ибо Снукки до этого не болела ни разу ничем) послужило отравление рыбой. Но расскажу все по порядку.
Алексей Викторович наказывал мне: постараться получить щенков от Снукки не меньше, чем было получено от ее матери — Даунтлесс. Каюсь: я не исполнил этого наказа моего доброго наставника. Большой укор мне, что Снукки не была по-настоящему использована в воспроизводстве.
Правда, не все зависело от меня.
Трудно жилось всем, людям и собакам. Я был на фронте, когда Снукки из-за ее неспособности производить потомство сняли с пайка. Потом, правда, пришло распоряжение о собаках-пенсионерах и справедливость была восстановлена. Но за это время мы успели мысленно уже проститься со Снукки и снова вернуть ее себе.
Пришлось, как я уже сказал, туго, в пищу пошли и картофельная шелуха, и вообще все. Жена написала мне на фронт: как быть? После раздумья я ответил, чтоб она отвела Снукки в клуб, а там уж как знают. До сих пор не могу понять, как я мог подать такой совет. Могу объяснить лишь чрезвычайностью обстоятельств (жена часто болела) и сложностью времени; тем не менее мне по сию пору стыдно вспоминать об этом. Бедняжка Снукки, догадывалась ли она, куда ее ведут, что хозяева решили избавиться от нее? Она покорно пошла за чужим человеком, лишь беспомощно оглядываясь, точно спрашивая: «А я еще вернусь? Куда вы меня…» Жена, смаргивая слезы, следила за уходившими в окно; не выдержала, выбежала и схватила сама поводок, но, доведя до ворот, вдруг почувствовала, что ноги не хотят идти дальше, повернулась и при полном одобрении всех соседей водворила Снукки обратно на ее законное место. По молчаливому уговору потом мы старались никогда не вспоминать об этом печальном эпизоде.
Под конец жизни у Снукки стал заметно меняться характер. Она стала плохо видеть, плохо слышать, потеряла чутье. Стала много есть, сделалась обжорой, но не толстела. Она никогда не была блудней, а тут однажды стащила со стола на кухне яйцо и съела; правда, больше этого не повторялось. Мы прощали ей все, все ее слабости.
Появлялись забавные привычки. Так, не найдя еды на обычном месте (а есть Снукки теперь могла по многу раз в день), она сразу же устремлялась к двери: «Сбегаю-ка я на улицу, авось чашка будет полна!..» Случалось, что, выпустив Снукки во двор, я наполнял ее чашку, и, вернувшись, она находила ее полной — рефлекс не замедлил установиться. И отныне она очень охотно выбегала на улицу, немедленно возвращалась назад, сейчас же бежала к чашке и, найдя ее пустою, останавливалась в недоумении и, подняв морду, вопросительно смотрела на меня: как же так?
Все свои желания Снукки обычно выражала молча. Заходила — значит, надо на улицу; запоглядывала — захотела пить, а в чашке для воды сухо, наливайте. И так — все.
Со временем Снукки стала пользоваться почти неограниченной свободой. Ее выпускали во двор, и она часами гуляла там, предоставленная самой себе. Если раньше, когда была молода и подвижна, не очень интересовалась двором и улицей, то с некоторых пор они стали привлекать ее, она могла находиться там подолгу. Выпустишь, гуляет одна по двору, никуда не уйдет. Один раз пришла вся в грязи — кто-то окатил ее; она даже не огрызнулась.
Тихонюшка — звали мы ее. И вправду, тихонькая была.
Неописуемый восторг у ребят-соседей вызвало другое ее прозвище — Снукерья. «Снукерья, Снукерья!» — поднимался крик со всех сторон, едва она показывалась во дворе; но она не играла с ребятами. Ласкать, угощать себя позволяла.
Под старость Снукки сделалась отчаянной храпуньей, невозможно было спать в одной комнате (все старческие признаки!). Полюбила лежать у моего письменного стола, и тоже поднимет такой храп, хоть затыкай уши!
Она умерла в сияющие майские дни.
Скромница Снукки, она и из жизни ушла так же тихо, как жила последнее время, в больнице, в той самой, где умер Джери, на двенадцатом году от роду. Незадолго до того у нее появилось угнетенное состояние, она отказалась от пищи: перед смертью не ела дней десять, не принимала даже молоко, только много пила — воду лакала без конца; накануне еще силой влили в пасть яйцо. Когда я увозил в больницу Снукки на грузовике, она не стояла на ногах; ноги разъезжались, она падала. Доехала лежа.
Леонид Иванович предложил привезти ее. Я и Леонид Иванович, мы все еще надеялись продлить ей жизнь. Величайшая несправедливость, что собака живет так мало!
Снукки провела в больнице лишь одну ночь. Утром по выражению лица Леонида Ивановича я понял: все кончено.
Снукки лежала уже холодная, окоченевшая, оба ушка стояли торчком, придав ей непривычный вид. Перед смертью она поела хлеба из рук санитарки. Ей сделали три переливания крови.
— Снуконька, Снуконька… — проговорил я тихо. Она не отзывалась, оставаясь неподвижной… Остановилось преданное сердце, застекленели умные карие глазки под нависшими мохнатыми бровями.
Леонид Иванович сказал:
— Извини… Все, что было в моих силах, сделал…
Что с нею было? Развязку ускорил рак. «Старческий рак» (?), как выразились в больнице. «Оттого и умерла рано». (Здесь не говорили «околела», «сдох», только — «умер», «умерла».)
После Леонид Иванович признался, что усыпил Снукки.
Не стало нашей скромницы-смиренницы. Не стало и второго из некогда неразлучных двоих друзей — Снукки, Снуконьки, Снучки, Снученьки, Снукерьи, Тихонюшки…
