Крыло, которое очистили, и мне было от этого неудобно, будто бы я виновата, что людей выселяют из палат. В конце концов, в этом и нужды нет. Я здорова.
Цела.
И Ксюха тоже. И Калина, которая казалась непривычно задумчивой. Впрочем, Васятка тоже вот растерял былой бодрости. А Верещагина — её доставили с нами — свернулась калачиком на кровати и тихо плакала. То есть, может, просто лежала, но мне почему-то казалось, что плакала.
Горько так.
Безнадежно.
И я не выдержала. Села рядом, погладила закованную в броню спину, и сказала:
— Ты нас спасла.
Верещагина застыла. Вряд ли она ощутила прикосновение. Но дыхание сбилось.
— Если бы не ты, нас бы убили. Всех. А ты спасла.
— Я… я теперь все помню! — сказала она шепотом. — Не помнила сначала, а потом вспомнила… как… каждого… и радовалась еще. Мне нравилось убивать!
Она не повернулась к нам.
— Бывает, — философски заметила Калина.
— Я… — Верещагина шмыгнула носом. — Я не хочу! А если мне вот так… понравилось? И потом захочется? Ну… в нормальной жизни?
Проблема. Доспех, секира и шлем, которые положили подле кровати, аккуратненько так, с опаскою явной, в нормальную жизнь не вписывались.
— Я сойду с ума! И меня запрут в психушке! — она все-таки позволила страху выплеснуться.
И села.
Вытерла расцарапанными руками глаза.
— Не сойдешь, — Линка тоже подошла и велела: — Подвинься.
Верещагина и подвинулась.
И вовсе она теперь не красивая. Сама бледна, щеки горят болезненным румянцем. Волосы сбились, ссохлись, слиплись чем-то бурым, уродливого вида. И думать не хочется, чем именно.
— Это просто одержимость, — сказала Линка.
— Что?
Почему-то показалось, что услышанное Верещагину ничуть не успокоило.
— Одержимость. Считай, что ты избрана богиней как одно из её воплощений.
Глаза распахнулись.
— Я?
— Ты.
— Богиней?
— У нее много имен. Морриган. Мора. Мара. Туманная дева. Хозяйка мечей…
— Секир?
— И секир. Когда-то давным-давно… Ксюха, иди к нам, — Линка забралась на кровать с ногами. А Ксюха подчинилась, села рядышком и взяла меня за руку. — Так вот, когда-то давным-давно случилась большая война. Между людьми и богами. И дети Богини потерпели поражение. Они вынуждены были бежать. Кто-то ушел в мир иной, лежащий по-за вратами яви, и перестал быть человеком.
— Не совсем, — этот голос заставил меня подпрыгнуть. Вошедший человек — а выглядел он вполне человеком, поклонился. — Прошу простить меня, прекрасные девы, но мой долг быть подле вас…
— Зачем? — Васятка, который сел прямо на пол, нахмурился.
И секиру к себе прибрал.
Защитник…
…а тетку тоже нашли. Николай сказал. Без неё я бы не согласилась улететь, но он сказал, что нашли. И тоже в больницу доставят. Доставили уже. Её и Василису. Их накачали блокираторами и сонным зельем, а потому они знать не знали, что случилось.
И хорошо.
Вот проснутся и узнают.
Ругаться станут… наверное. Пускай ругаются. Главное, чтобы проснулись.
— Дабы беречь вас, ибо такова воля господина. Но если позволите, я поведаю то, что помнит мой народ.
— А вы… — Верещагина поспешно отерла слезы и даже попыталась улыбнуться, потом, верно, вспомнила, что улыбка не очень положение спасет, и вздохнула.
— Д’харэ, — сказал человек. — На половину. Когда-то моя мать встретила человека, которого сочла достойным, чтобы разделить с ним ложе. А когда появился я, она решила, что так тому и быть, ибо, волею Богини, дети у д’харэ случаются редко.
Васятка секиру поглаживал нежно. И мечтательное выражение его лица настораживало.
Не хватало, чтобы ему в голову какая-то глупость взбрела!
— Но кровь мира яви мешала мне. Там, под Холмами, все немного иное. И я не смог принять тот мир, как и он не принял меня. Тогда мать моя отправила меня к отцу.
— Бестужеву? — уточнила я зачем-то, хотя, казалось бы, какая разница?
Человек склонил голову.
Странно все-таки. Он и вправду совсем-совсем не отличим от человека. Разве что черты лица кажутся несколько резковатыми. И разрез глаз неправильный. Да и сами глаза черные, без разделения на зрачок и радужку. Пугает.
— Мой отец готов был признать меня по законам людей. И, если я пожелаю, признает.
— Но ты не желаешь?
— Не желал. До недавнего времени. Мне довольно было служить. Но…
— Что-то изменилось? — спросила Линка, почему-то покосившись на Верещагину. А та всхлипнула и обняла себя.
— Изменилось. И я говорил с отцом. Он позволит мне жить своим домом.
Наверное, это важно.
И… и все равно он на Николая не похож, хотя приходится ему… да, дядькой. Странно-то как… хотя вполне вписывается в то, что происходит.
— Только построив свой дом, мужчина может взыскивать расположения женщины, — сказал он, не сводя взгляда с Верещагиной.
А та зарделась.
Так запунцовела, что мне прямо неудобно стало рядом сидеть. И Линка закашлялась. А потом деловито поинтересовалась:
— И все-таки что там, с историей?
— С историей? — он улыбнулся. — Ничего… но неправильно называть детей Дану нелюдьми. Все-таки человеческого в них осталось куда больше, чем они сами желают признать. И я это вижу. Теперь.
— Раньше не видел? — уточнил Васятка.
— Нет. Но права та, которой дозволено говорить с Держащей копья. Кто-то ушел под холмы, кто-то решил, что земли-за-морем годны, чтобы найти новый дом там. Те, кто ушел вниз, берегли кровь, не смешивая её с кровью иных народов. Им казалось, что так они сохранят благословение великой Матери, но…
— Не получилось?
— Средь д’харэ давно не рождались те, кто способен слышать. Они не утратили силы, которую столь бережно хранили, но и новой не обрели.
— Они?
— Я решил, что все же я скорее человек, нежели д’харэ, — спокойно ответил Игнат. — Те, кто ушел за море, смешали свою кровь с кровью живущих там. И стали частью нового мира, однако притом утратили память о корнях своих.
Он замолчал.
Ксюха же вздохнула и поглядела на дверь. Кого она ждет? Хотя… догадываюсь. И не скажу, что догадка мне по вкусу.
— Храм был построен в незапамятные времена. И не столько храмом он был, сколько убежищем в мире новом, незнакомом. Ибо путь к нему был тяжек, и из сотен кораблей, что отошли от Зеленых холмов, уцелела едва ли третья часть.
— Откуда ты знаешь?
— Кровь моего отца несла ту память. Возможно, кто-то из предков его принадлежал к детям Дану, что, собственно, и сделало возможным само мое появление на свет, — спокойно ответил тот, кто не был человеком, но и не являлся д’харэ. — В архивах же рода многое можно отыскать. В них сохранились и баллады, написанные на старом языке. Точнее, переписанные, причем человеком, который язык этот знал. И почти не допускал ошибок. В этих балладах повествовалось о тяжком пути. О штормах. Фоморах, не желавших упускать добычу. Еще о новых землях, которые сперва показались безлюдными, но вскоре дети Дану поняли, что это не так. О войнах, горевших в незапамятные времена. О многом. Я отправил списки этих баллад матери. И она поднесла их Благой госпоже, дабы та включила историю в книгу памяти Дану. Правда, как пример утраченной силы. Им не понять, что, поделившись кровью, дети Дану получили взамен немало.
Что-то я совсем перестала понимать.
Но слушаю.
Сказки слушать легко. Отвлекают от реальности, которая далеко не так проста, как эти истории.
— Дети Дану заключили мир. И помогли Госпоже обрести новое место силы. Потом прошли годы, многое забылось. Еще больше было утрачено безвозвратно, но храм…
— Остался, — тихо произнесла Линка. — Мама приводила меня туда. Давно. Но я тоже забыла об этом, а когда оказалась внутри, то вспомнила. Мама тоже рассказывала… истории. А еще, что именно здесь я могу выбрать путь. Только выбора, если подумать, особо и нет.
Д’харэ смотрел на неё молча.
И Линка дернула плечом.
— Там, наверху, тоже алтарь… в какой-то момент все смешалось, и в древний храм мы спускаемся только по особым случаям. Он спит. Правда, теперь… не уверена, что получится сохранить его покой.
