А чужая тьма догоняет.
Она бросается, грозя накрыть темным валом, окутать, опутать, выпить досуха. И мне страшно. Настолько страшно, что я спотыкаюсь. И падаю.
И упала бы, но…
— Васятка?!
Откуда он взялся.
— Вставай, Марусь. Тут битва, а ты валяешься… — сказал Васятка пресерьезно и поднял руки, а потом хлопнул. От хлопка этого задрожали стены, и мне подумалось, что если нас всех тут вдруг засыплет, то это будет вполне даже логично.
Но я встала.
И… я некромант? Если так, то… надо позволить тьме меня защитить. Она слабее, но нам только и нужно, что время… алтарь чуть дальше, чем мне представлялось. Но я иду.
Мы идем.
И под ногами кружится пепел мертвых душ. Поднимайтесь! Волей моей… я не претендую на власть, но я не дойду. Просто-напросто не дойду.
Далеко ведь.
Еще шага три. А за спиной… мне страшно оборачиваться.
— Ну же, Марусь… — Васятка держит, не позволяя мне упасть. А треклятый артефакт пьет силы. И… и пускай. — Ты же сможешь! Мамка огорчится, если не сможешь…
И не только она.
И… я опять споткнулась. Упала. И падая уперлась ладонями в алтарь. Звякнул камень, вырвавшись из руки. А я растянула губы и сказала:
— Тебе, Мора…
С губы сорвалась красная капля и, коснувшись камня, ушла в него. А я… я все-таки потеряла сознание.
Николай понял, что умрет.
Понимание было ясным. А перспектива чудесного спасения весьма отдаленной. Но… это еще не значит, что он сдастся так легко.
Николай сделал вдох, отрешаясь от творящегося вокруг хаоса. Все-таки следовало признать, что некромантия куда более спокойный дар и такого разрушения, как стихии, не причиняет.
Сила откликнулась.
Потекла, формируясь в темный щит, которым Николай прикрыл Марусю. Что бы она ни задумала… не важно, главное, удержать.
Щит и держал.
Ледяной ветер.
И жар.
И тьму, изрядно истерзанную стихиями, но живую, а, главное, покорную воле твари, которая давно перестала быть человеком. Как этого никто не увидел? Или… видели? Но сочли перемены не столь уж серьезными, а самого Потемкина — полезным? Дед будет доволен. Никогда-то он Потемкиных не любил, а тут такое…
…если узнает.
— Ты… — щит содрогнулся и почти разлетелся на части. — Что ты…
Старик оскалился. Он выглядел по-настоящему жутко. Это в иных романах личей представляют глубоко интеллигентными, непонятыми костным обществом созданиями. А ныне Николай видел перед собой весьма древнюю хитрую тварь.
И сильную.
Тварь клацнула зубами, которые вытянулись и пожелтели. Глаза её запали глубоко в глазницы. Нос облез, оставив на лице темный провал. На щеке появилась язва.
— Вы… поплатитесь.
Когтистые руки зацепили разлитую силу, сплетая из неё по-настоящему смертельное заклятье. Николай ударил, стараясь не ослабить щита.
Его сила разлетелась на капли, чтобы стать частью другой.
— Что, некромант, такому не учат? — лич осклабился еще больше. И захихикал, мерзенько так. — А такому?
Шею захлестнула темная петля.
И сдавила, лишая способности дышать.
— Эй ты… смотри, что я с ним сделаю…
Голос лича потонул в вое ветра. И хорошо. Маруся не услышала. Она шла. Упорно. Медленно. С трудом переставляя ноги, но шла. И Николай надеялся, что дойдет, потому как чудес не случается, но люди без них на многое способны.
Например, удержаться.
Вцепиться руками в чужое проклятье. Дернуть. Дернуться… и оказаться рядом с тварью.
— Подойдешь… внучок-то мой…
За спиной Потемкина вырос его внук. С безумными глазами, с ножом в руке, но… старик выбросил руку, сдавив горло. Он подтянул слабо сопротивляющегося парня к себе и впился губами в губы.
Николай дернулся.
И ударил.
Что было сил, ударил, надеясь если не причинить нелюди вред, то хотя бы заставить её отступить. И получилось. Лич бросил жертву, и та сползла на пол.
А он оскалился, потянул за хлыст из тьмы, заставив Николая сделать шаг.
И еще один.
…а Маруся почти дошла. И хорошо. Стало быть, надо держаться. Героически. Глупо. Но держаться. Цепляться за остатки воздуха в легких, за…
— Поиграем? — предложила нежить.
А в следующее мгновенье за спиной её возникла тень. Один клинок вошел в спину, второй — перехватил горло. Для человека раны были смертельны.
Для человека.
Тварь обернулась, правда, ослабив хватку. И Николай сумел сделать вдох. А после и вовсе разорвать петлю на шее. Он упал на одно колено, почти пропустив момент.
— Игнат, — сказала тварь с пониманием. — Дитя холмов…
Странно.
Люди не могут говорить с перерезанным горлом. А нелюди могут? До недавнего времени считалось, что речь — явный признак человека, и только личи способны воспроизводить некоторые звуки.
Личи.
Или… немертвые твари.
Николай тряхнул головой и заставил себя распрямиться. И дышать. Тварь… тварь жила. Существовала, поскольку жизнью назвать состояние её язык не поворачивался. Но…
Она двигалась.
Почти столь же стремительно, как и тот, кто решился выйти против неё. Теперь он тоже мало походил на человека…
Николай огляделся.
Ледяная буря отгремела. Огонь тоже сполз к стенам, не тронув живых. В стенах древнего храма звучали отголоски силы. И сила эта пела. Низкий вибрирующий звук, зародившийся где-то там, в глубинах, пробивался выше, к людям. Он пронизывал тело, заставляя сжимать зубы крепче. И кто-то, кто еще держался на ногах, упал, зажимая ладонями уши.
От звука этого мутило.
Выворачивало.
Николай держался.
И лич.
И тот, кто стоял напротив лича… тварь, окончательно утратившая всякое сходство с человеком, выбросила руки, вцепившись в Игната. Когти её пронзили плоть.
Смех ненадолго перекрыл гудение.
И хрип.
И… и когда из вихря силы выступила фигура в древнем доспехе, Николай не удивился. Сил на удивление не осталось. Но фигура взмахнула секирой, весьма древней секирой и, судя по сиянию, её охватившему, непростой.
Взмахнула.
И сама покачнулась, ибо секира гляделась тяжелой. А может, это существо тоже устало, как устал сам Николай. Главное, что лич тоже покачнулся, а потом голова его взяла и скатилась на пол. Полетела, кувыркаясь, сперва к ступеням, потом со ступеней.
К людям.
И тот, который стоял на четвереньках, ткнул в голову пальцем, чтобы спросить:
— Вот что за хрень тут творится-то? Чтобы я еще раз да в провинцию…
Николай подумал и согласился: как есть, хрень.
И в провинции.
Провинция, оказывается, куда более опасна, чем дикие степи. Да… а дед и не догадывался. Отчего-то при мысли о том сделалось смешно. И Николай расхохотался. Смеялся он долго. Наверное. Очнулся от пощечины.
— Не раскисай, племянничек, — сказал дядюшка, закашлявшись. И кашлял, что характерно, кровью. Николай успел подхватить его.
— На алтарь неси! — велела Марусина подруга.
— Может… не надо?
— Неси, — рявкнула она. И Николай подчинился.
Подчинился бы, если бы силы остались. Но сил только и хватало, чтобы держать. Тотчас с другой стороны возник Игнат, который дядюшку перехватил. На Николая глянул, кивнул, мол, все идет, как должно. А Николай что? Он спорить не станет.
Но рук не разжал.
Так и потянули.
Уложили. Почему-то особенно долго ноги не укладывались, все норовили сползти. А со сползшими ногами на алтаре — как-то неуважительно. И Николай раз за разом укладывал их, а они падали. Он укладывал… пока руку не перехватили.
— Не мешай ей, — его обняли и к нему прижались, дрожа всем телом. И он тоже обнял. Замер. Так и стоял, слушая гул, который был уже не гулом, а… будто песней.
Николай закрыл глаза.
А ведь красиво… слушал бы и слушал. Он и слушал. Он сам не знал, как долго, но… кто-то зашевелился, поднялся. И рядом раздалось:
— Выбираться-то отсюда будем? А то людишки вон нервничают. Как бы дурить не начали.
Рядом с ним стоял окровавленный мрачного вида тип с лысой головой и неровным черепом. Будто кто-то этот череп взялся лепить, но потом передумал, бросил, оставив таким, как есть — во вмятинах.
