— Она?
— И она, и деревенские. Уговаривать пришлось. Люди не больно-то желают с подобным связываться.
И вот тут я их понимаю. Закапывать странные чужие кости — еще то сомнительное удовольствие.
— Но поняли, что так оставлять неможно. Что еще… как раз тогда-то и возник бочаг. Такой, как ныне. Круглый, ровный. Недобрый. Еще с полгода над ним клубилась сила, пока не облеглась.
— А дальше что?
— А ничего. Некоторое время опасались, что за каретой той и девицей сгинувшей еще кто-то явится, да никого не было. Будто вовсе не существовало ни боярыни, ни… прочих. Прабабка моя после упомянула, что, вероятно, они и вовсе живыми людьми не являлись.
— Это… как?
Тетка лишь покачала головой да добавила:
— Иное знание не на пользу идет…
Может, и так, но ведь любопытно же! Хотя тетку спрашивать смысла нет, она промолчит. С другой стороны, я знаю, к кому обратиться. Впрочем, остался в этой истории еще один момент:
— А… ребенок? Что с ним стало?
— Ничего. Вырос… выросла, — поправилась тетка. — В шкатулке той, которую передали, были деньги, камни драгоценные и кое-какие украшения. Хватило, чтобы сиротке безбедно жилось.
И поднявшись, тетка принялась убирать со стола, что означало: разговор завершен. И рассказ… вот и что теперь мне с этой историей делать? Разве что…
Приятно, когда есть с кем поделиться.
Глава 7 Где есть и не друг, и не враг, а так
Много ли у меня врагов? Не сказать, чтобы так уж много. Всего-то два с половиной кладбища…
…из интервью с Очень Темным Властелином
Беломир Бестужев маялся дурью. И делал это по обыкновению своему с полной самоотдачей: балансируя на задних ножках стула, он старался забросить вишневую косточку в узкое горлышко вазы. Стул был роскошным, ваза — древней.
Вишня червивой.
И сие обстоятельство портило и без того не слишком хорошее настроение. А тут еще где-то внизу громко хлопнула дверь, и та сосредоточенность, которой Беломир почти достиг, разрушилась.
Стул покачнулся, заскрипел и развалился.
Столкновение с полом, пусть и укрытым ковром, было болезненным, а вишня, миску с которой Беломир держал на животе, вовсе рассыпалась.
Вот же…
— Фигней страдаешь? — Алексашка Потемкин всегда-то держался в доме по-хозяйски. И ныне вот, стянув перчатки, кинул их на золотого оленя, уже успевшего покрыться толстым слоем пыли.
— Страдаю, — признался Беломир, потирая спину.
Стула было…
Нет, не было жаль. Ни стула, ни ковра, а вот вишни, которую он любил вполне искренне, даже очень. Но не признаваться же в том старому… нет, не другу.
Алексашка никогда-то и никому другом не был, пусть бы и держал себя со всеми по-приятельски. Что, впрочем, нисколько не мешало ему гадости творить. И теперь явно неспроста явился.
— Слышал, ты ныне одинок… — он плюхнулся в бархатное креслице и пальцем поскреб темное пятно.
— Утешить пришел?
— Я не по этой части, — Алексашка взмахнул рукой и манжету поправил. — Я посочувствовать…
— Иди в жопу.
— Ты груб, мой друг, а значит, ты обижен. На самом деле ты радоваться должен.
— Чему?
Нет, Беломир был далек от того, чтобы страдать. Разбитое сердце? Глупость какая… для этого надо верить в любовь, а он не верил. И любовь… какая может быть любовь у подобного ему?
— Тому, что ты ныне свободен.
— И?
— Позвони отцу, помирись.
— Иди в жопу.
— Еще обижаешься на старика? — в Алексашкиных глазах блеснуло что-то этакое, то ли насмешка, то ли раздражение. — Конечно, он изрядный ретроград, что в его годах простительно… но выбора у него нет.
— Так уж и нет? — вставать было лень, и Беломир лег. Уставился на потолок, который все еще был бел и украшен лепниной, известной до последнего завитка.
— Сам подумай. Кто у него из наследников? Ты и Натальин сыночек, которого он подмять пытается, да пока не особо выходит, — Алексашка потер руками. — Парень тоже с гонором оказался, да… думаю, старик уже раскаивается, что скандал учинил. И если ты позвонишь, покаешься…
— Иди в жопу, сказал же.
— …скажешь, что на самом деле лишь был обижен, желал эпатировать…
Все-таки Алексашка был упрям до назойливости. Особенно когда чего-то хотел. Вот только…
— …поддался модным веяниям, в чем раскаиваешься ныне.
Если в чем Беломир и раскаивался, так это в том, что дверь не запер. И Федора отослал… надо было сказать, чтоб запер. Правда, имелись подозрения, что этакая мелочь, как запертая дверь, Потемкину не помеха. Но вдруг бы?
— Скажи, что все осознал, созрел…
— До чего?
— До женитьбы.
— Иди…
От возмущения Беломир даже сел. Нет, одно дело любовь, в неё-то он еще когда верить перестал, но женитьба… женитьба — это, право слово, чересчур.
— Позволь подобрать тебе невесту.
— А в морду?
— Послушай, — Алексашка заговорил тихо, доверительно, и желание дать Потемкину в морду лишь возросло. — Думаешь, ты один такой?
Не думает.
Он вырос из того возраста, когда казалось, что его, Беломира, проблемы исключительны в своей неразрешимости.
— Да треть… если не половина, как ты, то склонности подобные имеют. Но, право слово, не спешат выставить свою… скажем так, инаковость, на всеобщее обозрение. Они блюдут приличия, и общество с благосклонностью закрывает глаза на прочие недостатки.
Все так.
И все верно.
И прав Алексашка. Можно было иначе, не столь демонстративно, не шокируя старых ублюдков, которые полагали себя блюстителями морали. Да и вовсе… чего ради?
Беломир и сам не мог бы ответить.
— Так что покайся, женись, заведи детей… и не кривись. Есть разные способы… найди разумную женщину, которая согласится на твои условия. Даже спать с ней не обязательно. Сейчас медицина поможет…
— И поможет, и спасет…
— Именно. Дай деду наследников, и он будет счастлив.
— Не хочу!
— Почему?! — вот это Потемкину категорически не было понятно.
— Не знаю, — пожал плечами Беломир.
Знал.
И… это знание не для Потемкина. Оно вообще не для посторонних.
— Врать нехорошо, — губы Алексашки растянулись в улыбочке, весьма, надо сказать, мерзковатой. — Из-за братца твоего, да?
Вот ведь… может, и вправду морду набить? Но лень… до того лень, что вместо бития морды Беломир дотянулся до вишни, которую и закинул в рот. Кислая. И кажется, опять червивая. То-то Федор хвалился, что со своего сада, натуральная, магией не попорченая.
Червякам вот тоже по вкусу пришлась.
— Тяжко жить рядом со святым, особенно когда святой этот помер и доказать, что ты не хуже, не получится. Остается только доказывать, что ты гораздо, гораздо хуже…
Беломир поднял руку и сжал кулак.
Повернул влево.
Вправо.
Поглядел задумчиво на собеседника.
— Только… не знаю, говорил ли тебе папаша, что твой братец вовсе не был таким уж святым… — голос Потемкина сделался низким, рокочущим. — Таким, как тебе пытаются представить…
— Что ты…
— Правду, друг мой. Только правду… он ведь так и не признал ребенка…
— Какого ребенка?
Вот теперь Беломир окончательно решил, что морду Потемкину набьет. Когда-нибудь. Но всенепременно.
— Кто ж его знает, какого… то ли мальчика, то ли девочки… не знал? Случился у твоего чудесного братца роман… нехорошо, конечно. Он ведь такой идеальный, что просто-напросто не мог жене изменить. А уж тем более допустить появления внебрачного ребенка.
— Врешь.
— Когда я врал? — Потемкин приподнял бровь.
И то верно. Гадости он говорил частенько, но врать… Потемкин гордился, что никогда-то, ни при каких обстоятельствах не опускался до банальной лжи. Что, впрочем, нисколько не мешало ему извращать правду настолько, что та же ложь была бы честнее.
— Отец знает?
— Знает, само собой… не мог не знать. Твой братец планировал развод с женой, да после беседы с папашей от мысли этакой отказался. Оно и понятно, кому нужен скандал? Зато отправился в степи, да… душевные раны залечивать, не иначе.
