Редактор больше не слушал. Отправил к главному редактору.
— Кое в чем ты прав, — сказал главный редактор, — я в четырнадцать лет к станку встал, не хуже взрослого. А внуки наши и в двадцать лет в подростках числятся, стамеску от кувалды не отличат. Ты вот, к примеру, на заводе бывал?
— Нет, — признался я.
— А он, между прочим, на виду у всего города, погляди в окно. Доменные печи видишь?
Я выглянул в окно и разглядел только магазин «Вино», за ним «Табак».
— Рядом с домной — мартены, двадцать штук, красиво? Плавку дают…
Я напрягся и разглядел пивной ларек.
— Отсюда и танцуй, — посоветовал на прощание редактор, — от печки.
Я вернулся домой.
— Ну как, можно поздравить? — спросил папа.
— Рассказ напечатают? — вторила мама.
— Нет, — убито признался я, — сказали, что не знаю жизни, мало видел.
— Глупости! — осердилась мама. — Дай бог им увидеть то, что видел ты… Сочи, Рига, «Золотые пески», Турция, Франция, Париж…
Я поглядел в окно и поискал глазами нечто вроде печки с трубой, из которой дают плавку. Но папа выложил путевку в Анапу и ключ от своей «Волги».
— Поезжай, — сказал, — изучать жизнь. А после снова попробуешь. Не может того быть, чтобы не получилось.
И я отбыл набираться сил и впечатлений.
Собрание было в пятницу. Повестка: о трудовой дисциплине, экономии и производительности труда.
— Вопросы серьезные, товарищи, — предупредил ведущий собрание, — необходимо запротоколировать мнения для выработки единой линии и принятия мер. Чтобы не вышло: поговорили и разошлись. Согласны? Надо выработать документ. Разговоры утихнут, забудутся, а протокол останется, без искажений и двусмысленности, на него можно будет ссылаться, опираться. Ясно? Итак, кто станет писать? Ваши предложения.
Молодой специалист Манагина сказала, что не может: ногти не просохли после маникюра. Голигузов, чтобы не испортить почерк, брал ручку только два раза в месяц — в аванс и расчет, расписаться в ведомости. Никитин боялся ответственности, Хлызов…
— Пусть пишет Чубыкин, — предложил кто-то, — самородок языка: сочинил пять поэм, три романа и двести анонимок.
Чубыкин не возражал, прошел в президиум и достал золотое перо.
Открылись прения. Первым взял слово передовик и новатор, бригадир сварщиков Кириллов. Был он непьющий, имел трех детей и говорил серьезно, прочувствованно и долго. Ему даже поаплодировали.
А в протоколе… Впрочем, дальше по протоколу:
«Бриг. Кир.: Шел я на это собрание и думал… (Апчхи-и). У кого есть спички?
Слес. Зад.: Да за ради бога! По мне так лучше сразу, чем в конце концов.
Тех-к Лоб-в: Если вы думаете, Ракитин, то напрасно! По глазам вижу!
Инж. Ломов: Улыбаться и я могу! Раз и навсегда! И все о том же!
Фрез. Савенко: Мне и не снилось.
Бух. Есина: А сон в руку!
Бочарова: О чем разговор? Я хоть и замужем, а…
Ракитин: Однако значит все-таки? И лучше уж зачем, чем почему?»
Собрание наметило меры по укреплению трудовой дисциплины и разрешило наболевший вопрос о работе столовой и потерях времени из-за затянувшихся обедов, а также о душевой без горячей воды.
— Отлично, — сказал председатель. — Отрази в протоколе.
И Чубыкин отразил:
«Техн. Ниткина: Гляжу я на вас, а мне еще за молоком!
Слес. Зад.: Держи парик!
Бриг. Кир.: Тогда дайте и мне подержать! То есть я — «за». Больше того, скажу касательно и только после, если…»
— Прекрасно сказано, Кириллов, — одобрил ведущий. — Мы обратимся к директору, думаю, что он поможет! Запиши в протокол.
Чубыкин кивнул и застрочил с новой силой. Заметил удовлетворенно:
— Что бы вы без меня делали? Поговорили и разошлись? А документ? Где документ? Чтобы ссылаться… Вот он!
Чубыкин поднял протокол повыше и показал всем.
— Посмотрим, что ты тут изобразил, — ведущий взял протокол, пробежал глазами. Потом еще раз. Потом еще… Побледнел и сел. Стало тихо. Звякнул стакан. Ведущий сунул под язык таблетку валидола.
— Твоим бы прото… прото… колом…
— Подумаешь? — обиделся Чубыкин. — Что не так, поправят.
Подвели черту. Чубыкин записал решение: «Сдвиг на лице, несмотря на частности. Поэтому объявить выговор слес. Зад., чтобы наперед и без напора».
И лихо расписался: «Вел протокол техник Чубыкин».
— Ничего, — успокоил кто-то, — в прошлый раз от его протокола слесарь Кащеев выпрыгнул в окно и ему наложили швы. Пронял ты его. А нынче, кажется, все целы и невредимы.
Утром, проснувшись, вспоминаю весы — аптекарские. Помогают уравновеситься. Если впереди совещание — отвесишь для себя, мысленно, дозу деловитости, затем дозу озабоченности, чтобы не выглядеть односторонне…
В общем, не трогайте меня, не трясите, не взбалтывайте на совещании, поставьте в уголке, в прохладном месте, подальше от солнечных лучей и критики. Такое бывает мое желание утром…
К обеду спустили на мою голову приказ: достать ударной стройке две тысячи тонн бетона! А где его взять? И как себя держать? Радоваться или плакать… Обрадуешься от оказанного доверия, так назавтра обеспечь, скажут, пять тысяч тонн! Растеряешься — по головке не погладят, по шапке дадут. Достаю весы. Мысленно. Хорошо, аптекарские, еще лучше те, что в палате мер и весов… Отвешиваю себе килограмм радости да столько же испуга, растерянности, перемешал, проглотил, водой запил. Полегчало. Кто теперь перед вами? Натура сложная, противоречивая, сама себя не поймет, в поиске. Начальник таких уважает. Достану или нет бетон — дело второе! Главное — себя подать, не продешевить.
Знаю, что весы в ходу не только у меня, все в нашем тресте уравновешиваются, изображают, себя подают. Заглядишься! Кино! Даже завидно. Все натуры недюжинные, глубинные, вдохновенные, творческие… Вот только не пойму, почему наш трест лишь в одну сторону крен дает: план вытягиваем на 60 процентов. А если посчитать, так и того не будет.
Нам твердят сверху: «Подымайте производительность! Качество работы! Дисциплину!»
А разве мы против? Мы согласны. Достаем весы, прикидываем, насколько ее поднимать. Допустим, я все резервы вскрою, удвою производительность, утрою… Через неделю мой рывок ввысь начальник отдела истолкует, как подкоп под него. Убавляем, прибавляем, как бы чего не вышло. Доза смирения, доза елея, иначе начальник не поймет.
Сдается мне, что даже наш управляющий трестом — за делами не очень гонится. Зато весы у него! Не чета нашим… Через них он везде, как полтинник: блестит и сверкает. На трибуне, в кабинете, с заказчиком, с подрядчиком, с субподрядчиком, с ревизором… Эталон!
Но и на старуху бывает проруха. Просчитался эталон. По плану должны были мы сдать миллионный объект к концу года. А фундамента нет, только колышки намечены. Управляющий сияет, вид сделал, будто дело за крышей, цех уже до небес, лес труб, опоры, и прочее…
Отвешивает управляющий себе лошадиными дозами боевитость, деловитость, принципиальность, на трибуне грудь колесом, в барабаны бьет.
Сняли управляющего.
Утром, проснувшись, вспомнил я весы. Аптекарские, с чашечками… И в глазах потемнело! Не надо! Хватит! Пусть дозу оптимизма или горечи отвесит мне сама жизнь. Она не обманет, не просчитается, воздаст то, что заслужил.
Фабрика игрушек не справлялась с годовой программой.
— Товарищи, — рвал и метал директор на планерке, — почему мы всегда отстаем? Где выдумка, фантазия, вдохновение? Без этого игрушки не сделаешь. Вы знаете, как выросли запросы у наших детей? Выкладывайте начистоту. У кого какие соображения?
— Несерьезное это дело — игрушки! — вздохнул главный конструктор. — Мужчины к нам не идут.
— А вы им объясняли?
— Объяснял. Говорил, что игрушечная машина ни в чем не уступает настоящей, даже имеет преимущества: не дымит, бензина не требует.
— А они?
— Не верят. Смеются.
— Ничего, — директор грозно встал, — теперь им будет не до смеха! Товарищ Рыбкин, введите всех в курс дела! Начнем.
Откуда-то со стороны шагнул к столу высокий брюнет и оглядел собрание туманным взглядом:
— Моя профессия — иллюзия. Это как раз то, чего многим из вас не достает, не обижайтесь. Кое-чего, конечно, вы достигли, но надо идти дальше, и я научу вас большему. Игрушка — фикция, подобие, воображение, а воображать надо масштабно! Короче, будем обманывать вместе.
Когда шум утих и все подняли глаза на брюнета — вместо него стоял директор и строго на всех взирал.
— А где… иллюзионист?
— В цехе, — пояснил директор, — оформлен главным технологом. Прошу любить и жаловать.
