Когда шум утих и все подняли глаза на брюнета — вместо него стоял директор и строго на всех взирал.
— А где… иллюзионист?
— В цехе, — пояснил директор, — оформлен главным технологом. Прошу любить и жаловать.
Мы разбрелись по цехам. Работа закипела. Технолог из цирка даром время не терял. С волшебной частотой застучали штампы, аллигаторные ножницы щелкали челюстями, перекусывая металл, как изголодавшиеся нильские крокодилы. Огни сварки смахивали теперь на огни метзавода. В окна фабрики заглядывали любопытные.
— Вы чего тут… делаете?
— Иллюзии.
В отдел кадров повалил народ.
— Запишите туда, где иллюзии.
В цехе меж станков расхаживал Рыбкин, туманным взглядом глядел куда-то вдаль. Ему что-то мерещилось. И с его легкой руки стало мерещиться всем без исключения.
— Ох и сделать бы чего-нибудь такое-этакое, — мечтательно соображал бригадир заготовительного участка Понькин, — тащите-ка, ребята, мне побольше железок. Все тащите, что есть на складе. Я нынче в ударе!
— Построим, Федя, дирижабль и полетим на нем рыбачить! — вдохновился сварщик Митя. — Мечта детства.
На ножницах тем временем кроили что-то необъятное. Наладчики переналаживали штампы. Шептались токари. В литейном закутке колдовали над рецептами пластмассы. Идеи выскакивали одна за другой, как сигареты из автомата, установленного в буфете.
— Все вы — Лобачевские, все — Эдисоны, — поощрял Рыбкин, облизывая пересохшие от нетерпения губы. Глаза его горели вдохновением, и, глядя на него, каждый готов был луну в небе рукой потрогать. Осталось только решить кое-какие организационные вопросы.
— Мне бы «Жигули», — робко просил кто-то из прессовщиков, — как игрушку! По расценкам…
— Будут «Жигули», это нам раз плюнуть, не хуже фирменных, каждому по штуке! — На глаза Рыбкину опять наполз туман — значит, жди новой идеи.
Цех трясло и раскачивало от небывалого накала работы: ухали молоты, стучали прессы, визжали фрезы, снопы искр вылетали из-под резцов. На участке сборки кое-что обозначилось: игрушка в масштабе один к одному, как обещал Рыбкин, — кабина, шасси, полировка…
Не хватало металла.
— Фонды съели на два года вперед! — схватился за голову начальник снабжения. — По металлу, резине, крепежу…
Директор названивал в вышестоящие организации, просил, молил выручить. Соседи помогли, выручили, прослышав, что на фабрике смело идут на эксперимент в деле новой игрушки. Перспектива любого вдохновит.
Наутро была вызвана комиссия принимать образец. Новая игрушка за номером один предназначалась ребятам восемнадцати лет и старше, имела мотор мощностью в шесть десятков лошадиных сил. Бригадир Понькин долго колдовал с мотором. Наконец послышался щелчок, зажглись фары и высветили лица членов комиссии. Они были торжественны.
— Готово! — сказал сварщик Митя и полез было в кабину. Но там уже был иллюзионист Рыбкин.
— Взлет разрешаю! — крикнул директор и махнул платком, отступая в сторону.
Взревел мотор, и игрушка с резвостью фирменных «Жигулей» выехала за фабричные ворота.
— От такой никто не откажется! — восхищенно вздохнул кто-то из членов комиссии.
— Игрушка — лучше не надо!
На итоговом совещании директор подбил «бабки»:
— Металла больше нет, зато план мы выполнили одним махом: по валу, по весу, по стоимости. Наши творческие возможности выросли несравненно, расширились горизонты, и нам теперь все по плечу.
— Один к одному, — взял слово Понькин, — предлагаю дирижабль, мечту детства. Чтобы на игрушке на рыбалку летать…
Вопрос был принят для изучения.
— Я тебя люблю! — подслушал я однажды. Дело было в час пик, в трамвае, стояли тесно, поэтому слышал не я один.
— Давно? — помолчав, спросила она.
— Да! — признался он.
— Как давно?
Так могла спрашивать только жена, и я понял, что они женаты. Это было интересно.
— Семь лет!
Семь лет — это срок их супружества. Сомневаться не приходилось.
— Почему же ты раньше молчал?
Он, конечно, не молчал, объяснялся, только не так удачно, как сейчас, в трамвае.
— Я боялся.
— Чего боялся?
Он понял свою оплошность и замолчал.
— А теперь, значит, не боишься? — допытывалась она, улыбаясь как-то странно.
— Нет.
— Почему?
— Что почему?
Он попробовал уйти от ответа, но не тут-то было. Я тоже женат и легко представил себе, чем это теперь кончится для него. Нашел место объясняться в любви! Дома не мог? Один на один, без свидетелей!
— Ты сказал, что в трамвае не боишься, — внятно напомнила она. — Значит, по-твоему, дома я тебе рот зажимаю? Или, может, я стала хуже и мне можно говорить при людях все, что угодно?
— Нет, но… — запротестовал он неуверенно, озираясь, и эта его неуверенность показалась оскорбительной не только ей одной. В трамвае много женщин, они сочувственно переглядывались: дескать, верь после этого мужчинам!
— Ну, я жду?!
— Чего ждешь! — Он затравленно оглядывался.
— Ты сказал, что я стала… плохая! — В голосе ее стояли слезы. — А ты-то?! Погляди на себя…
Она приглашала нас в свидетели. И мы поглядели! Так, что он покраснел и съежился. Потолкался у двери, хотел сигануть из вагона на ходу, но мы не дали.
— Я ее люблю! — отчаянно заорал он. — А она?!
Я понял, что он не врет. Трамвай и вправду располагает к объяснению: стояли они битый час прижатые, и целый час он разглядывал ее, словно газету, каждую морщинку, и она не смела уклониться, хотя, наверное, думала вовсе не о нем — о косичках дочери, незаплетенных, или квашне, перекисавшей где-то…
— Выходи, — сказала она, — давай, давай, пройди пешком, проветрись.
Проехала на остановку больше.
— Слыхали, мой-то? Никак спятил!
Женщины загомонили.
— Ты будь построже с ним, иначе пропадешь!
— Билет, небось, не взял! Зубы заговаривал.
Ей льстило быть в центре внимания.
— Ты вот что, милочка, подай на алименты в суд! А мы в свидетели.
Она моталась у двери в тревоге.
— А разве он ушел? Совсем?!
— Ушел, конешно! Каждый видел. Не слепые!
Трамвай притормозил.
— Что там за шум? — Водитель выглянула из кабинки.
— Муж от жены сбежал, как черт от ладана! Люблю, говорит, и бежать!
— Потаскун, небось!
— Останови. Изловим!
Вагон остановили, но она уже и шага сделать не смогла, сидела на ступеньке и с испугом наблюдала за суетой и криками. Остановили «скорую», уложили обморочную на носилки.
— Ты брось его! — увещевали из вагона напоследок. — Чего с ним жить? Душегуб.
— Бросит, коли выживет.
— Какой там выживет?
— На могилку, небось, не придет.
— Не помянет.
Но в последний момент подлетело такси. Выскочил он. Подхватил жену, целуя, и увез. Двери закрылись, вагон покатился.
Молчали.
— Верь мужчинам, — не выдержал кто-то, — верь!
Если бы Теняков учился, он сочинил бы музыку на тему переработки вторичного сырья; быть бы ему поэтом и писать стихи на обращенной макулатуре, если бы он знал… Но Теняков ничему не учился и ничего не знал. Ему и так хорошо. А с ним и нам неплохо.
В других управлениях утром — суматоха, звонки, бумаги, заседания… А мы сидим тихо, на Тенякова глядим. Для него нет невозможного. Услыхал, как прошуршала директорская «Волга» и в подъезд тихо шагнул Николай Иваныч.
Аврал! Выдвинули ящики, обложились бумагами, схватили карандаши, подняли телефонные трубки. Директор прошагал по коридору к себе.
Расставили шашки, чашки, женщины — к зеркалу. Но Теняков чай не пьет, в кроссворд не глядит. Ему надо знать, что в кабинете у директора затевают.
— Совещание, — глядит в потолок младший научный сотрудник Сивкова, — стулья двигают…
Признак верный. Но никто, кроме Тенякова, не слышит, что в умывальнике не каплет, воду перекрыли, а с ней и виды на кустовое совещание с привлечением ведомственных и подведомственных… Без туалета нельзя.
И никто, кроме Тенякова, не слышит, как каплет и журчит в стаканы под лестницей у Пети-слесаря. Капать может только… Вода-то перекрыта.
В одиночку Петя не пьет, боится спиться. Значит, с ним Вася-столяр. Вася — номенклатура не наша. Числится он на мебельной фабрике помощником главного инженера, а у нас замки врезает, на дверях и столах. Работы много, потому что не бывает дня, чтобы кто-то ключ не забыл в трамвае, кино или у тещи… Чья сегодня очередь менять замок, может знать только Теняков, но ему не дают сосредоточиться: на лестнице шум и беготня.
— Лифт не раб, — говорит старший научный сотрудник, — забегали.
— Будешь бегать, — говорит Ведунов, — если воды нету. Лифт не работает третий день, но никто, кроме Тенякова, не знает, что мастером по его ремонту оформлена бабушка главного бухгалтера, парализованная пятнадцать лет назад.
