— Я очень благодарен вашей матушке, я был уверен, что она не преминет оказать любезность людям, так расположенным к ней.
Сказав это, его превосходительство дивизионный генерал, опьянённый успехом, засунул указательный палец между второй и третьей пуговицами мундира, на уровне орденских планок, символов благодарности разных государств, и неспеша направился в кабинет хозяина дома, которого с особым рвением атаковали гости.
Мадам Нахид Доулатдуст на этот раз не пожалела денег для приёма гостей. Всё было ею предусмотрено. Огромный овальный стол и несколько небольших столов, взятые напрокат из бара «Мина» на проспекте Шах-Реза, были установлены в гостиной. За ними на небольшом столике рядом с бокалами и рюмками стояли тридцать-сорок бутылок со спиртными напитками, начиная с разных сортов водки и кончая самыми изысканными винами, виски и джином. Мадам Нахид Доулатдуст сегодня даже великодушно оставила Хушанга, приказав ему встречать своих высоких гостей.
Накинув на шею тесьму от белого, не первой свежести фартука и повязав его на талии, Омм-ол-Банин с затёртым кухонным полотенцем на плече проворно мыла в тазике с грязной, бурого цвета водой бокалы, из которых, по её выражению, гости пили змеиный яд. Она доставала бокалы из тазика, быстро вытирала их грязным полотенцем и подавала Хушангу Сарджуи-заде.
Мехри Борунпарвар стояла в углу гостиной под безвкусной олеографией, вставленной в выцветшую заграничную рамку с запылённым стеклом, на которой были грубо намалёваны персики и гроздь винограда.
Господин Джавал Аммамеи, с рюмкой виски в руке и сигаретой в зубах, то и дело пускал дым прямо в лицо несчастной Мехри и при этом был уверен, что он любезно ухаживает за ней. Говорил он высокопарно и вместе с тем позволял себе грубость, бахвальство и ложь, слова произносил как-то по-особому, без конца, иногда совсем не к месту вставлял французские словечки. Он говорил ей:
— Хотя вы и не особенно красивы, но ваше кокетри мне очень нравится, и я готов купить вам кадо[79].
— Вы очень любезны, господин Аммамеи, но давайте пока воздержимся от этого.
— Нет, нет, мадам, в самое ближайшее время истекает срок полномочий междлиса, и я на некоторое время поеду в Лавасан. Когда же урны с бюллетенями привезут в Тегеран, я несколько дней, до открытия меджлиса и утверждения моего мандата, буду свободен и готов наслаждаться вашими прелестями. Другого амюземан[80] я не имею.
— Вот так кавалер, что б ты скорее провалился в могилу!
— Ну чем же я плохо ухаживаю, мадам? На французском языке это называется флиртом.
— Да будут посыпаны пеплом ваши головы. Вы, европейцы, думаете, что таким способом можно завладеть сердцем женщины?
— Не будьте так нелюбезны, ханум. Я вчера получил от вашего супруга письмо из Шираза. Он просит перевести его в финансовое управление Тебриза. Я дал ему положительный ответ и хотел сегодня вечером, переговорив с министром финансов, уладить его дело и сообщить вам радостную весть.
Услышав это, Мехри изменила тон.
— Я очень благодарна вам за любезность. Но ведь, как говорится, красавицы дают тысячу обещаний и ни одного из них не выполняют.
Господин Джавал Аммамеи раскатисто рассмеялся, потом два раза затянулся сигаретой, допил виски, откашлялся, выпятил грудь и с кривой улыбкой, которая появлялась на его губах раз в сто лет, приблизил к чёрным крашеным волосам Мехри своё раскрасневшееся лицо и лысую голову — на ней торчали лишь несколько волосков, тщательно перекинутых с одной стороны головы на другую, — и, бесцеремонно положив свои руки на талию Мехри, игриво сказал:
— Да, ханум, ведь неспроста ваш незаконнорождённый супруг Таги Борунпарвар является сейчас начальником финансового управления такой важной провинции, как родина Саади. Если бы вы знали, какую дружбу вёл со мной этот щенок, когда мы учились в школе!
— Почему вы думаете, что я не знаю? Он мне рассказывал об этом.
— Да упокоит господь душу покойного имама. В те времена, когда мы жили в доме умершего Рокн-од-Доуле возле водоразборной колонки Ноуруз-хана, покойный имам читал там проповеди. В первые десять дней ашура, когда мы приглашали проповедника, Таги постоянно слонялся поблизости. Вечером, как только проповедь кончалась и женщины начинали расходиться, я и Таги пускались за ними.
— Да проклянёт вас господь, разве подобные собрания подходящее место для любовных интрижек?
— Ну, полно, неужели вы забыли, что Таги познакомился с вами как раз там?
— Господи, пусть у него отсохнет язык! Ах ты осёл! Моя надежда, что ты хоть когда-нибудь станешь человеком, так и не сбылась. Ну, можно ли заводить такие разговоры при посторонних?
— Да падёт прах на мою голову, я совсем забыл, что ваша дочь Хаида здесь и наблюдает за нами.
— Это как раз не так важно. Когда она с Фарибарзом, то, если даже на неё обрушится потолок, она этого не заметит.
— Итак, теперь, когда мы уладили дела Таги, у вас есть ещё какие-нибудь претензии? Может, мы ещё должны вам дать кое-что наличными?
Мадам Мехри Борунпарвар призадумалась. Эта Хаида, чтоб ей провалиться, с каждым днём транжирит всё больше денег, а ведь счастье начальников финансовых управлений переменчиво: прослужив два-три месяца в каком-нибудь городе, они попадают в затруднительное положение. Один раз им удаётся обобрать в своей округе всех, одного за другим, словно бусинки чёток, но после этого они уже не имеют никаких доходов и им приходится добиваться перевода куда-нибудь на новое место, где можно было бы таким же способом снова набить свою мошну. И, пока этот грубый и наглый осёл пользуется влиянием в государственном аппарате, пока он единственный человек, который может обеспечить Таги доходное местечко, стоит ли пренебрегать им, несмотря на отвращение, которое она к нему питает? На толстых губах Мехри-ханум появилась деланная улыбка. Она взяла руки господина депутата меджлиса и уважаемого министра, которые покоились на её талии, в свои, сложила бантиком губы, прищурила глаза и с каким-то верблюжьим кокетством склонила свою голову к его расплывшемуся, изъеденному оспой, самодовольному лицу.
— Ах, милый мой мешок[81], ты ведь всё знаешь. Господь бог свидетель, я уже давно тоскую по твоей ласке, по твоим нежным словам, которые обжигают сердце.
— Да мне и Таги писал, чтобы в его отсутствие я развлекал тебя и не давал тебе тосковать.
— Какой он нежный, любящий супруг! Это не муж, а драгоценный камень, у него ума и такта хватит на весь мир.
— Конечно, он выше всяких похвал. Его можно сравнить только с луной. Да и как не любить человека, у которого такая прелестная жена, как вы!
Мехри снова прищурила глаза и сложила бантиком губы, крепче сжала своими пухлыми пальцами руки уважаемого депутата меджлиса, бросила на него ещё более томный взгляд и приблизила своё лицо к лицу депутата.
— Милый мой мешок, ты же знаешь, я несчастная женщина. Другие женщины разбалтывают свои тайны, я же мучаюсь и терплю молча. Я не хочу клясться жизнью Хаиды, но клянусь тебе жизнью Фарибарза Доулатдуста, который для меня дороже зеницы ока, что сердце моё замирает от твоих ласковых слов.
Депутат меджлиса и уважаемый министр напыжился, напустил на себя ещё большую важность и, самодовольно рассмеявшись, сказал:
— Ну, вот видишь, дрянь ты этакая, наконец мы друг друга поняли. Завтра вечером приготовишь для меня индейку пожирнее и чтобы там никакие Хаиды-Маиды и Фарибарзы-Марибарзы нам не мешали. Я хочу наплевать на все дела и немножко развлечься. Ты поняла, дорогое моё сокровище? А что касается Таги, я сейчас же всё улажу.
Господин уважаемый депутат меджлиса и министр круто повернулся и, словно огнедышащий дракон, храпя, подошёл к высокому столу, стоявшему перед баром, у которого с рюмкой в руке, облокотясь на край стола, стоял господин министр финансов, поглощённый беседой с Махин Фаразджуй.
Махин особенно выделялась в этой компании. Она была ещё более лживой, чем все остальные, и в этом обществе, где все лгали друг другу и каждый старался обмануть другого, было наглядно видно, каким большим уважением пользуется человек, подобный Махин, который может дать своим партнёрам много очков вперёд.
Махин была единственным человеком, который умел держать в руках всех министров конца эпохи диктатуры[82] и всей «эпохи демократии». С того момента, как эта женщина появилась на политической арене и впервые добилась своего, и до сегодняшнего дня в каждом деле чувствовалась её рука. Только политические слепцы, погрязшие в корысти и алчности, казалось, надели на глаза толстые шоры и не видели её подлинного лица.
В этот вечер Махин была одета в чёрную юбку из тафты и белую, с мелкими цветами, парчовую блузку без рукавов и с декольте. Густые чёрные волосы Махин спускались на спину, и те, кто был посвящён в её тайны, знали, что ими она искусно прикрывает следы от кровососных банок. Она опустила на лоб ровно подрезанную чолку, ибо слыхала, что Жанна д’Арк носила такую же, и считала, что эта причёска придаёт человеку невинный и целомудренный вид.
