в том, что касается защиты Улеба, вся семья будет на стороне Витляны. Ута, наверное, приняла бы волю мужа, но дети, неопытные и пылкие, сплотятся в желании покарать обидчика и восстановить попранную честь старшего брата. Он, отец, лишь приобретет в их глазах еще одну тяжкую вину. Витляну следовало убрать подальше даже от родичей: не мог же он сам стеречь ее день и ночь, чтобы к ней не пробрался родной брат! Можно было намекнуть, что она виновата в позоре разрыва с Унегостем, но чем объяснить эту таинственность? Когда мятежная дочь окажется за два перехода от Киева, хотя бы исчезнет опасность, что в тайну проникнет кто-то еще. Положиться в этом деле Мистина мог только на Торлейва: тот уже знал больше других. Он тоже жалел Улеба и понимал Витляну, но также понимал, что попытка давить на Святослава только ухудшит дело.
– Ты там Тормару намекни обиняком: мол, девка забрала в голову девичий вздор, хорошему жениху противилась, желает другого, кого не желаю я, – добавил Мистина. – А я, мол, не хочу, чтобы у меня дочь убегом замуж вышла за не пойми кого, вот и убрал подалее, чтобы образумилась.
Торлейв понимающе кивнул. Пара сотен из Витичева летом ушла в степи, но в крепости оставалось довольно оружников, оберегающих южные подходы к Киеву. Разумеется, все тут же узнают, что к ним привезли красавицу дочь Мистины, и в дружинных домах о ней будет не меньше болтовни, чем было бы на бабьих посиделках. Людям требовалось какое-то понятное объяснение.
Попасть в Витичев хотелось побыстрее, но Витляне было не по силам весь день не слезать с седла. Мистина отправил их по реке: Витляну с челядинкой, Торлейва с бережатыми, десятского Заваду с отроками на веслах. Если повезет, вниз по течению, при хорошем ветре, они могли добраться до Витичева всего за один день. В надежде на это Мистина проводил их на пристань у Почайны на белой заре, пока здесь не поднялась обычная дневная суета и сторожа дремали у клетей с товарами.
– Как передумаешь, дорогая, сразу дай мне знать, – ласково сказал Мистина Витляне, целуя ее на прощание.
Он обращался с мятежной девой без гнева и досады, давая понять, что понимает ее, но у него есть причины не разделять ее целей. Витляна отмалчивалась: борьба с отцом требовала от нее напряжения всех душевных сил, на поддержание уверенного вида их уже не хватало. Мягкость его обращения задевала ее сильнее, чем задел бы открытый гнев: будто ее затея – детская блажь, с которой ему не с руки бороться, и он просто ждет, пока сама пройдет.
Боги одобрили замысел Мистины: дул попутный ветер, и лодья лебедем летела вниз по Днепру. Торлейв едва успел показать Витляне волотову могилу: та стояла не прямо над рекой, только макушка ее плоская мелькнула среди других пригорков и рощиц. При отроках они не могли говорить о важном, а Витляна и вовсе была не расположена к разговорам. Она ждала, что Торлейв примется ее убеждать подчиниться отцу, но он, видя ее замкнутое лицо, не знал, как и подступиться.
Витляна сама заговорила с ним. После полудня ветер стих, навалилась жара, и решили пристать к берегу, переждать зной в тени деревьев и заодно сварить обед. Поев, отроки повалились прямо в траву под березами и задремали, оставив дозорных на всякий случай. Вокруг своя земля, врага никакого поблизости нет, но Торлейв помнил, какой ценный груз везет, и не намерен был хлопать варежкой. Витляна тоже не пожелала прилечь отдохнуть, хоть он и предлагал ей разложить постельник в уютной прохладе под ветвями. Вдвоем они сидели, глядя, как двое младших отроков отмывают в ручье котел из-под каши.
– Ты тоже хочешь, чтобы это получил он? – вполголоса спросила Витляна, не глядя на Торлейва.
Мысли их были заняты одним, и он сразу ее понял.
– Да. Так и правда будет правильно.
– Чего в этом правильного? – Витляна повернулась к нему. По сдержанности троюродного брата она поняла, что поучать ее он не намерен, и в ней вскипели собственные мысли. – Он говорит: надо идти на кагана, так пусть идет. Мол, русь желает. Ты желаешь идти на кагана? Сдался он тебе? Никто из нас того Грима, Олегова сына, в глаза не видел, даже отцы наши!
– О! – Торлейв слегка засмеялся и похлопал ее по руке. – Я-то еще как желаю. Если князь пойдет на кагана и одолеет, он выйдет к Хазарскому морю. Можно будет пройти до Аррана – того места, где погиб мой отец. Он погиб, потому что хотел завоевать себе владения и стать равным своему стрыю – Олегу-старшему. Но он был не только отважным и честолюбивым, но и умным. Если выйти на Хазарское море, взять Аль-Баб, закрепиться на Шелковом пути – ты понимаешь, что будет? Да нам будет принадлежать почти весь мир. Оттон перед нами младенцем покажется. Мы не просто один раз разграбим Итиль и прочие их города – мы сядем на Шелковом пути, как уже сели на Серебряном пути и на Греческом. Сами греки станут нам кланяться. И я смогу стать… Я приду туда, где погиб мой отец. Отомщу за него. Сделаюсь тем, чем хотел быть он, чем он сделал бы меня, если бы не та клятая стрела в горло. Я буду… ну, может быть, я стану тамошним конунгом.
С высокого берега взгляд Торлейва улетал в широкую синь Днепра – без берегов, как море, – на зелень островов, в белые горы облаков и беспредельную голубизну небес. Казалось, отсюда можно шагнуть сразу на небокрай, и само Хазарское море не казалось таким уж недостижимым. Еще Олег Вещий заметил: если смотреть на мир с днепровских круч, то сам себе кажешься равным богам и ни в чем не видишь преград. Должно быть, поэтому всякий завладевший Киевом не может на этом остановиться. И стоит ли дивиться широте мысли у того, кто здесь вырос и видит эти дали каждый день, как свое неотъемлемое наследие?
– Но без Святослава мне туда не попасть. И чем больше удачи будет у Святослава, тем лучше для меня. Какой-нибудь отрок-рогатенник [116] надеется добыть горсть шелягов, а я – княжий стол в Арране. Нам от роду достались ложки разной величины, и у Святши – самая большая, но мы тянемся к одному и тому же котлу, понимаешь? В этом мы едины, я с моим «корлягом» и какой-нибудь Нудята с единственной сулицей. И я хочу, чтобы у Святослава стало как можно больше удачи. Никто другой нам
