— Проста в смысле незамысловата, — проворчала бабушка Фишер.
В следующем письме Розмари спрашивала Ретта, читал ли тот «Хижину дяди Тома».
Краткий промежуток политического спокойствия закончился, когда Розмари сравнялось четырнадцать лет и Конгресс издал закон «Канзас- Небраска» [6]. На западе рабовладельцы и аболиционисты принялись убивать друг друга.
Примерно в то же время Розмари начала большее внимание уделять перспективным холостякам Чарльстона.
«Эдгар Аллан Пурьер сказал, что Эндрю Раванель обманывает в картах, и Эндрю вызвал того на дуэль, — писала Розмари. — Все думали, что они будут драться, но Эдгар извинился, и теперь его считают трусом. Джейми Фишер назвал Эндрю "прекрасным" всадником. Как ты считаешь, мужчина может быть прекрасным?»
«Генри Кершо высек свободного цветного портного прямо перед его магазином, после того как тот попросил плату за просроченный счет. Мужчина умер от полученных ран. (Отец сострил, что портной получил по счету.)».
Розмари описала похороны Конгресса Хейнза: «Вся Митинг-стрит от Куин-стрит до Уайт-Пойнта была запружена теми, кто пришел почтить его память. Джон Хейнз снова спрашивал о тебе. Как бы я хотела узнать твои новости!».
«Помнишь, как ты приехал ко мне в первый раз из Вест-Пойнта? Я была такой маленькой, и ты мне казался таким высоким… Помнишь, как мы катались по океану?»
«В прошлую субботу Джиро одержал победу над Планетой мистера Кэнби и Чапультапеком полковника Раванеля. Геркулес поставил это себе в заслугу и попытался заказать корзину шампанского, чтобы отпраздновать свою победу. Заявил, что хочет "угостить всех белых джентльменов". Как ему такое в голову пришло! Отец послал Геркулеса назад в Броутон "освежить манеры"».
Розмари уверяла Ретта: «Мать любит тебя, Ретт! Знаю, что любит». Это была догадка; с тех пор как ее старший сын впал в немилость, Элизабет Батлер только заливалась слезами при нечастых упоминаниях имени Ретта.
Убийства аболиционистов в далеком Канзасе подрывали давние чарльстонские связи. Кузены переставали разговаривать. Чарльстонцев, почитавшихся некогда экстремистами, сейчас хвалили как визионеров. Бабушка Фишер не дала друзьям Лэнгстона Батлера исключить юниониста Кэткарта Пурьера из Общества святой Сесилии. В отместку Лэнгстон Батлер вновь забрал свою пятнадцатилетнюю дочь из дома Фишеров.
С тех пор Розмари видела Шарлотту и Джейми Фишера только на больших собраниях. Она писала Ретту: «Джейми и сестра Эндрю Раванеля Джулиет стали закадычными друзьями. Теперь точат языки друг на дружке, чтобы больнее ранить свои жертвы».
Розмари рассказала брату, что весь Чарльстон ждал помолвки Эндрю Раванеля и Мэри Лоринг, но та внезапно уехала в Сплит-Рок, в Северную Каролину, и Эндрю тогда начал ухаживать за Синтией Питерсон.
«Моя служанка Клео хорошая, только постоянно расстраивается по пустякам. И страшная болтушка!
Помнишь бойкую маленькую Сьюди? Ну так вот, Сьюди вышла замуж за Геркулеса, и у них появился первенец. Геркулеса прямо распирает от гордости. Он шлет тебе привет».
Розмари закончила письмо следующими словами: «Пожалуйста, пиши мне. Я страшно по тебе скучаю и очень хочу получить от тебя весточку. Твоя любящая сестра».
Геркулес говорил Розмари, на какой адрес следует посылать письма.
На вопрос, откуда Геркулесу известно местонахождение Ретта, он лишь рассмеялся.
— Мисс Розмари, вы не заметили, что лошади разговаривают друг с другом? Куда бы они ни пошли, они беседуют. Я подкрадываюсь к ним в конюшню ночью и подслушиваю.
Поэтому Розмари адресовала письма «Ретту Батлеру, Сан-Франциско, Калифорния» и «Ретту Батлеру, Новый Орлеан, Луизиана», потом тщательно заклеивала их и наклеивала марки с двойным запасом.
— Пожалуйста, отправь их сегодня, дядюшка.
— Да, мисс, — отвечал дядюшка Соломон, хотя по какой-то причине ее письма заставляли старого слугу чувствовать себя неуютно.
Розмари не получала о брате никаких вестей, а годы шли; она стала писать сначала раз в две недели, а потом и раз в месяц.
Последнее письмо Розмари было написано накануне ее дебюта в чарльстонском обществе на балу Жокейского клуба. В том письме шестнадцатилетняя Розмари признавалась в своих страхах, что никто из молодых людей не запишется в ее карточку на танец и что ее белое шелковое платье более девичье, чем женское.
Клео ворчала:
— Мы никогда не будем готовы, если вы не перестанете что-то там писать и не пойдете одеваться, мисс.
Не обращая внимания на сетования служанки, Розмари прошла во двор, где Геркулес чистил Джиро.
Без долгих предисловий Розмари сказала:
— Писать брату бесполезно. Он мертв.
— Нет, мисс. Масса Ретт не мертв.
Розмари уперла руки в боки.
— Откуда ты знаешь?
— Лошади, они…
Она топнула ногой.
— Геркулес, я больше не ребенок.
— Да, мисс, — вздохнул он, — Вижу.
Когда Розмари кинулась обратно в дом, Геркулес вновь принялся чистить коня.
— Не переживай, Джиро. Мисс Розмари беспокоится, что молодые джентльмены ее не оценят.
Розмари заключила свое письмо следующими словами: «Хотя какие-то письма до тебя, возможно, не дошли, ты наверняка получил остальные. Твое молчание жестоко. Я желаю знать, где ты сейчас и что с тобой. Я всегда буду любить тебя, но, поскольку ты упрямо молчишь, я не стану тебе писать более».
Розмари сдержала слово. Она не написала Ретту, что ее появление в свете было замечено, что Эндрю Раванель нещадно флиртовал с ней и пригласил на четыре вальса. Она не поведала ему также, что во время перерыва между танцами бабушка Фишер сказала:
— Джон Хейнз буквально очарован тобой. Смотри не упусти его.
Не написала она и свой ответ:
— Джон Хейнз не умеет сидеть в седле. Удивительно еще, как он не разбился.
— А Эндрю Раванель умеет?
— Он самый красивый мужчина в Чарльстоне. Все девицы охотятся за Эндрю как за женихом, норовя поправить перед ним шляпку.
— Подозреваю, то, что ты называешь шляпкой, его повесы друзья назвали бы скальпом, который он не прочь заполучить с каждой, — ответила Констанция Фишер.
За три года до Войны за независимость, через девять лет после того, как Ретт покинул Низины, февральским днем Розмари, расстроенная, стояла перед зеркалом. Она казалась себе слишком высокой, с более длинным, чем диктовала мода, торсом. Ее самые обычные золотисто-каштановые волосы, разделенные прямым пробором, вились кольцами. Черты лица представлялись Розмари слишком крупными, а губы — слишком пухлыми. Единственное, что она одобряла в своем лице, — это открытые серые глаза. Розмари показала зеркалу язык и заявила:
