до дяди Ветрлиди ему никогда не дорасти. Выглядел он еще довольно свежо, сохранил почти все зубы, держался бодро. Русые волосы с отливом в рыжину, как у его отца Олава, потускнели, но не поредели; после смерти жены он отпустил их ниже плеч. Густая борода его поседела и по сравнению с волосами казалась светлой.
Жил Тородд сейчас один: обе дочери, одна старше Бера, другая младше, уже давно были замужем. На просторном посадничем дворе стояло немало разных хозяйственных построек, хлопотала челядь. Нежданный приезд единственного сына обрадовал Тородда, но, когда тот снял плащ и кожух на бобрах, Тородд заметил его кюртиль швами наружу и понял: кого-то из родни больше нет. И раз уж Бер приехал сам…
– Матушка? – сразу спросил Тородд.
– В самом начале зимы. – Бер кивнул. – Под первый снег. Тот самый короб от повозки, какой она сама приготовила, увез ее к Фрейе…
– Ну вот мы оба с тобой осиротели! – Тородд лишь вздохнул и сжал его плечо. – Будем подавать друг другу пример мужества, идет?
В возрасте Сванхейд этого несчастья давно стоило ожидать, и мать самого Бера умерла намного раньше своей свекрови.
О гибели Улеба Тородд знал – летом через Смолянск проходила дружина Святослава и останавливалась здесь на несколько дней. Доводясь Улебу родным дядей по отцу, Тородд входил в число законных мстителей; тайком от Святослава он успел обсудить дело с Лютом и с тех пор следил за всеми прибывающими с севера – не появятся ли среди них пятеро незнакомцев, похожих на Игморову братию. Но куда они могли податься, он не знал, и о летней погоне за ними по Мерямаа ему было пока ничего неизвестно.
Весь остаток дня и за полночь Бер рассказывал отцу о своих приключениях.
– Может быть, к весне Сигурд, Анундов сын, разведает, куда они делись и где обосновались, – сказал он напоследок. – Тогда следующим летом, быть может… Но придется набрать дружину побольше.
– Ты думаешь и дальше сам за ними охотиться?
– Ну а кому же? Ведь это я упустил Игмора. – Говоря это, Бер сохранял невозмутимый вид, но в душе чувствовал не утихшую горечь из-за той досадной незадачи. – Если бы я был с ними в тот день, с Алданом, может, мы успели бы прикончить Игмора. Красен, выходит, прямо в убийстве не участвовал, и если бы он навсегда убрался с глаз, мы могли бы оставить его в покое. Но Игмору спускать нельзя – это он все затеял, и он держал меч, который… До сих пор содрогаюсь, как вспомню, до чего тело было изрублено. Они трое, видно, взбесились, опьянели от крови – иначе с чего им к Улебу такую ненависть иметь? А ведь люди опытные, кровь увидели не в первый раз.
– Бывают такие люди, что от крови пьянеют всегда.
– Правда… Алдан сказал, что Игмор ему сказал… – с колебанием добавил Бер, – перед тем как появилась валькирия. Сказал… что он сам тоже сын Ингвара.
– Кто? Игмор? Вот это новость!
– Алдан ему не поверил. Но мы потом говорили с ним об этом… Его еще не было в Киеве, когда Ингвар женился на Эльге и роздал своих наложниц телохранителям. А Правена сама десять лет спустя родилась. Она таких разговоров не слышала. Но Игмор и правда был старшим и них из всех – из сыновей этих бывших наложниц, они себя считали побратимами.
– Если он родился от Ингвара, сам Ингвар наверняка об этом знал. И княгиня тоже.
– Может, они и знали.
– Мне он об этом и не заикнулся никогда, а я как-никак ему был родной брат! И Логи не знал – он мне сказал бы. Но если об этом речи не заходило, значит, еще один наследник Ингвару не требовался.
– Конечно. Когда он женился на Эльге, она взяла с него клятву, что все его наследство, власть и земли, получит только ее сын, только Святослав. Ради Улеба она сама нарушила этот уговор, но Ингвара тогда давно уже не было в живых. Игмор у них был лишним. Ингвар его не признавал.
– Но если мать ему напела, что он сын Ингвара… Да знала ли она сама-то, от кого родила? Или только мечтами тешилась.
– Святославу Игмор простил – тот все-таки законный сын, от княгини. А Улеб – от наложницы. Ему он простить не смог.
– Дескать, меня ничем не лучше, а ему и любовь, и почет, и столы княжьи…
– Улеб и правда был лучше! – убежденно ответил Бер. – Он был как сам Бальдр – лучшим из всех, кого я знал.
– А спрашиваешь, за что его гридьба ненавидит… Ну ладно, будет. – Тородд вздохнул и встал. – Пойдем-ка спать. Еще успеем потолковать.
На другой день Бер спал чуть ли не до полудня – он не любил рано вставать, а в последние полгода разве что во время жизни у Анунда и мог отоспаться. Когда он наконец встал и умылся, отцовские служанки, задорно и любопытно косясь на «молодого князя», уже натащили на стол и каши со сливками, и свежих пирогов с разными начинками, и ягодного киселя, и медового сбитня с травками, отгоняющими зимние хвори. Отец с сыном уселись завтракать; Тородд был явно рад такому прибавлению сотрапезников и с гордостью смотрел на взрослого сына, с которым ему так давно не приходилось разделять хлеб.
– А я, знаешь, что скажу тебе… – начал Тородд. – Еще вчера думал: что-то у меня в мыслях вертится, а что – не поймаю. Заснул уже, когда вспомнил.
– О чем ты?
– Об ухарях твоих, об Игморе.
– Да ну. – Бер положил ложку. – Ты еще что-то о нем слышал?
– Выходит, слышал. Торговые люди рассказывали. Не так давно – девятницу всего назад приехали одни, через Угру с Оки. Они и сейчас еще, поди, в Сюрнесе сидят, сам послушаешь.
– Да что говорили-то?
– Есть у них, у вятичей, в верховьях Оки место одно. – Передавая чужой рассказ, Тородд перешел на славянский язык. – Раньше звалось оно Кудояром-городом, и сидели там князья и владыки оковских вятичей. Да уже лет с полста назад разорили Кудояр. Воевода Свенельд и брат его Годред шли зимой на хазарские волоки, мстить тоже, а те вятичи были хазарским вятичам и русам друзья и даже родичи. Ну ты знаешь эту сагу – наша Ульвхильд обещала выйти за Годреда, но он в том походе погиб. Нас, ее братьев, тогда еще на свете не было, но мать часто об этом рассказывала.
– Да, я помню, – подтвердил Бер, поскольку в Хольмгарде, где тот обет был дан,
