— Мне очень жаль. Катя, действительно жаль. Если бы царь Николай не собирался посетить летом вашу королеву, не было бы необходимости увозить тебя из Англии. Но английские газеты и без того ищут предлога возобновить нападки на Николая Павловича. И я не дам им этого предлога.
— Клянусь…
— Я не могу рисковать.
Кэтрин настолько разозлилась, что теперь могла без опасения взглянуть ему в глаза.
— Слушайте, я была слишком расстроена сегодня утром. И поэтому наговорила чересчур много такого, чего не стоило бы принимать всерьез. Но я же объяснила вам, что не могу идти в суд и полицию хотя бы потому, что скандал уничтожит мою семью. Теперь вам известно мое настоящее имя, и такого позора отец не перенесет, а репутация, моя и сестры, будет навеки уничтожена.
— Я согласился бы с этим, будь вы на самом деле дочь Сент-Джона.
Кэтрин издала странный звук, нечто среднее между стоном и воплем:
— Но вы не можете пойти на такое! Неужели не представляете боль и терзания моих родственников, не знающих, что случилось со мной! Пожалуйста, Александров!
Кэтрин видела, что князя терзают угрызения совести, однако он твердо стоял на своем.
— Прости…
Дмитрий попытался дотронуться до ее щеки, но Кэтрин брезгливо сжалась, и он уронил руку.
— Не расстраивайся так, птичка. Я верну тебя в Англию, как только визит царя будет окончен.
Кэтрин дала ему последнюю возможность оправдаться:
— Вы не передумаете?
— Не могу.
И поскольку все было сказано, Кэтрин поступила так, как должна была поступить с самого начала: подняла ногу и что было сил лягнула Дмитрия. Но, к несчастью, она совершенно забыла, что оставила ботинки в городском доме князя, и хотя Дмитрий охнул от боли, но совсем не так громко, как рассчитывала девушка. Кроме того, пальцы на ногах мгновенно заныли, но она тем не менее гордо повернулась спиной к князю и похромала к трапу. Ее не остановил даже его громовой голос, призывающий Владимира. Миновав каюту князя, Кэтрин отыскала кладовую, уселась на сундук и стала ждать, сама не зная чего.
— Пресвятая Мария, Матерь Божья! — взорвался Владимир. — Что такого я сказал?! Объясни! Все, о чем попросил, — отнести ей новую одежду и передать приглашение барина на ужин. Но ты смотришь на меня так, словно я предложил ее убить!
Маруся опустила глаза, но губы были по-прежнему упрямо поджаты, а нож с силой стучал по доске, превращая в лохмотья листочки шпината.
— Почему ты вообще о чем-то просишь меня? Сам ведь сказал, что князь поручил ее тебе. И если я — твоя жена, это еще не значит, что собираюсь делить с тобой эту ответственность.
— Маруся…
— Нет! Я не буду ничего делать, и даже не подходи ко мне! Довольно бедняжка настрадалась.
— Бедняжка?! Да эта бедняжка рычит, словно волчица!
— Ах вот оно что! Боишься подступиться к ней, после того что наделал!
Владимир тяжело уселся на противоположном конце стола, подальше от жены, и разъяренно уставился ей в спину. Плечи Маруси подозрительно вздрагивали. Двое поварят, чистивших картофель в углу, изо всех сил притворялись, что неожиданно лишились слуха. Здесь не место спорить с женой! К вечеру каждый на корабле будет знать все подробности.
— Но как может моя просьба рассердить ее? Князь оказал ей такую честь! — тихо запротестовал Владимир.
— Чушь! Сам знаешь, что она не примет ни его подарка, ни приглашения! Однако приходится выполнять приказ, не так ли? Ну так вот, не стану я причинять несчастной еще больше боли! — брезгливо бросила Маруся. — Я и без того достаточно натворила.
Владимир широко раскрыл глаза, наконец сообразив, что превратило жену в сварливую ведьму.
— Просто поверить не могу! Неужели из-за такой чепухи ты чувствуешь себя виноватой?!
Маруся подняла голову. Неприязненное выражение мгновенно исчезло, вытесненное робкой улыбкой.
— Я действительно всему причиной. Не предложи я, чтобы ты одурманил ее…
— Не будь дурой, женщина! Я тоже слышал, как хвастается Булавин своим снадобьем, и пошел бы к нему даже без твоего предложения.
— Но это ничего не изменит, Владимир! Я оказалась такой бессердечной! Совершенно не подумала о ее чувствах. Она ничего не значила для меня… еще одна из бесчисленных безымянных женщин, которыми он ублажает себя между своими куда более громкими победами! Даже встретив ее и поняв, как сильно она отличается от других, я, стыдно сказать, думала лишь о том, как получше угодить барину.
— Это твой долг.
— Знаю! — рявкнула жена. — Но это ничего не меняет. Она была девушкой, муженек!
— И что из того?
— Что? Она не хотела ложиться с ним, вот в чем дело! Неужели ты взял бы меня против воли? Нет, наверняка ты уважал бы мои желания. Но никому в голову не пришло прислушаться к ней, а ты просто утащил ее, бросил в карету и привез в чужой дом! Это ужасно!
— Он не принуждал ее, Маруся, — покачал головой Владимир.
— Ему и не пришлось! Об этом позаботилось зелье, зелье, которое мы ей дали.
— Но она не оплакивает свою потерю, — нахмурился Владимир, — наоборот, только и знает, что рычит на всех и отдает приказания. Кроме того, ты забываешь, что барин щедро вознаградит ее. Она вернется в Англию богатой женщиной.
— Но ведь она не собиралась ехать в Россию. По-твоему, хорошо, что ее силой притащили сюда… в сундуке, едва живую?
— Сама знаешь, это было необходимо.
— Наверно, — вздохнула Маруся, — но все равно, так не годится.
Немного помолчав, Владимир нежно сказал:
— Жаль, что у нас нет детей, Маруся. Ты жалеешь ее, как собственную дочку. Прости…
— Не нужно.
Маруся, перегнувшись через стол, потянулась к руке мужа:
— Я люблю тебя. И никогда не пожалела о своем выборе. Только… только… будь с ней помягче, хорошо? Вы, мужчины, никогда не заботитесь о чувствах женщины. Подумай об этом, когда отправишься к ней.
Владимир сделал страдальческую гримасу, но все же кивнул.
Он долго колебался, прежде чем постучать в дверь. За его спиной с пристыженным видом стояла Лида, нагруженная свертками. Он как следует отчитал девушку за то, что она успела выболтать Марусе, да и каждому, кто хотел слушать, о кровавых пятнах на простыне. Если бы не эта чертова девственность, жена не сочувствовала бы так англичанке. И Владимир невольно заразился от Маруси угрызениями нечистой совести. Несмотря на все неприятности, которые причинила ему девушка, Марусе удалось вызвать в нем жалость. Однако это непривычное чувство длилось ровно столько, сколько понадобилось Кэтрин времени, чтобы открыть дверь.
Она стояла на пороге — олицетворение надменного вызова и уничтожающей злобы. Кроме того, девчонка даже не посторонилась, чтобы дать ему пройти.
