вкусам. На какое-то время ее позабавил новомодный силуэт, поскольку позволил подчеркнуть поясом с широченным бантом невообразимо тонкую талию, однако она наотрез отказывалась носить широченные рукава буфами. Она их всячески высмеивала, поскольку они скрадывали прелестную форму ее рук и плеч… Именно ее смех Гортензия помнила всего отчетливее: словно воздушный водопад, в котором сверкали и переливались нежные трели высоких серебристых нот, летевших ввысь, подобно песне. Среди безмолвия монастырской ночи материнский смех неотвязно звучал в ушах девушки и исторгал слезы отчаяния… А вот Виктория не плакала никогда…
Двойные похороны, роскошные и внушительные, состоялись 28 декабря в церкви Святой Магдалины, и Гортензия наблюдала за ними в стороне от толпы праздных зевак, жадных до скандалов, у почти сокрытой от глаз боковой часовенки, где было относительно спокойно. Она сидела в карете своего отца, забившись в угол, ее руку сжимала в своих мать-попечительница. После многочасовых рыданий у нее иссякли слезы, сердце разрывалось от отчаяния, она уже никого не узнавала. К тому же можно было подумать, что все друзья бежали с этого празднества смерти: вокруг толпились одни незнакомцы…
К счастью для сироты, до нее не доносились полные отравы сплетни, недостойные слухи, шепотом передававшиеся из уст в уста. Она не слышала рассказов о том, что банкир убил свою жену в припадке ревности после того, как застал ее в салоне особняка Деказ за более чем галантной беседой с доном Мигуэлем, португальским принцем и полудиким супругом молодой королевы Марии, посетившей в эти дни Париж… Тонкий черный силуэт матери Мадлен-Софи, ее исполненный твердости взгляд держал эту толпу на расстоянии и оберегал Гортензию вернее, нежели траурный креп покрывала. При приближении монахини разговоры умолкали, ибо почти все преклонялись перед ней; каждому были известны ее высокие добродетели, а также то безусловное покровительство, какое ей оказывали не только члены королевского семейства, но и главы всемогущей Конгрегации иезуитов. Именно она потребовала христианских похорон не только для жертвы, но и для убийцы, виновного еще и в «лишении себя жизни». В стыдливом целомудрии власти заключили, что с ним случился приступ безумия: иначе покойный не избегнул бы постыдного жребия самоубийц…
Однако же не обошлось без неприятного происшествия. Оно имело место на Северном кладбище, в то время как гробы, отделанные бронзой и красным деревом, опускали в открытую могилу. Мать Мадлен-Софи приказала Може подвезти карету как можно ближе к могиле, чтобы Гортензии не пришлось пробираться сквозь густую толпу. Им предстояло пройти лишь по короткой аллее.
Поддерживаемая спутницей, вложившей ей в руки большой букет фиалок, Гортензия вышла из кареты, путаясь в окутавших ее всю длинных черных покрывалах. Луи Верне, тоже весь в черном, бросился, чтобы показать ей дорогу и надежнее оградить от толпы, как вдруг из-за высокой стеллы возник молодой человек. Сорвав с головы серый цилиндр, он преградил девушке дорогу….
– Вашего отца убили, сударыня! – вскричал юноша. – Он не покончил с собой! Он не убил вашу матушку! Они пали от руки убийц… оба!
Сквозь черную дымку вуали Гортензия мельком разглядела молодое лицо, достаточно симпатичное, но совершенно лишенное самоуверенности, оно белело в венце густой шевелюры и бакенбард цвета сажи, на нем горели черные глаза. Человек этот казался не в себе, но она не испугалась.
– Кто их убил?.. Вам это известно?..
– Нет… Еще нет! Но я отыщу…
На незнакомца уже накинулись трое полицейских – в поношенных рединготах, вытертых бобровых шапках, с дубинками из витой кожи, – они схватили его, несмотря на яростное сопротивление. Застыв на полпути к могиле, Гортензия еще слышала, как он кричал:
– Ищите высоко!.. Очень высоко!.. И остерегайтесь! Вы слишком богаты!..
Удар дубинки по голове лишил его чувств, и он исчез в черной груде навалившихся на него стражей порядка. Вокруг себя Гортензия слышала голоса, восклицавшие: «Какой позор!.. Это настоящий скандал!.. Бедняжка!.. А он, конечно, либерал!.. Один из этих безумных оппозиционеров… Король слишком слаб».
Твердая рука матери-попечительницы вновь взяла ее за локоть.
– Идемте, дитя мое!.. Все это отвратительно!
Почти машинально Гортензия уронила цветы в яму могилы, где два гроба лежали рядом. Ей пришла в голову мысль, что, может быть, отец с матерью в эту минуту счастливы, ибо покоятся вместе отныне и навсегда. И внезапно у нее пропало желание плакать. В последний раз перекрестившись, она отвернулась от могилы, которую начали уже засыпать, нашла носовой платок и, освободившись от руки, поддерживавшей ее, высморкалась.
Сомкнувшаяся за ее спиной толпа, перешептываясь, с живейшим любопытством взирала на предоставленное ей зрелище. Она вдруг стала замечать блестящие от возбуждения глаза, губы, уже складывающиеся в подобие плотоядной улыбки. Все эти люди следили за ней, пытаясь уловить малейшие проявления ее душевной боли… Меж ними, может быть, скрывается и убийца ее родителей. Ибо теперь она была уверена: их убили. Слова молодого человека слишком ярко напомнили кошмар, привидевшийся ей тогда ночью. Теперь тот сон казался ей пророческим… Осталось отыскать волка-убийцу. Кто мог им быть?
Ею внезапно овладел гнев. Она больше не желала выглядеть жертвой и захотела выказать собственный характер, так похожий на отцовский; это его кровь, как ей почудилось, вскипела в ее жилах. Откинув обеими руками длинное креповое покрывало, падавшее ей на глаза, она отбросила его за спину, открыв юное лицо, омытое слезами. Ее почерневший от презрения взгляд смел с дороги все эти физиономии и силуэты. Затем, высоко подняв голову и гордо вздернув подбородок, она пошла к толпе любопытных зевак, и те поспешно расступились перед ней, как покрытая зыбью морская гладь перед килем фрегата…
С вуалью, развевавшейся на зимнем ветру, в сопровождении молчаливой матери-попечительницы, в глазах которой вспыхнул огонек интереса, она подошла к карете и перехватила одновременно удивленный и восторженный взгляд старого кучера.
– Отвезите меня домой, Може!
Но тут к ней бросился Луи Верне.
– Это невозможно, сударыня, – прошептал он. – Префект полиции уже наложил печати на двери вашего особняка. Вам нельзя туда войти. Нужно дождаться, пока закончится расследование…
– Расследование? Какое расследование? Разве не раззвонили повсюду, что мой отец покончил с собой, предварительно убив мою мать? Так к чему расследование? Если, конечно, только что арестованный юноша не сказал правду…
Ее высокий хрустальный голос прозвучал громко и с вызовом. Раздавшийся вокруг ропот доказал ей, что ее услышали, но теперь уже сама мать Мадлен-Софи решилась взять дело в свои руки.
– Вам надо еще некоторое время побыть у нас, Гортензия. Нужно дождаться, пока соберется семейный совет, поскольку, к несчастью, вы еще несовершеннолетняя.
– Совет? Какой семейный совет? У меня нет семьи…
– Вы же
