… — Оставьте моего ребенка! — кричал его отец. — Вы не должны причинять боль моему сыну!
Боль притекала к его рукам и плечам, когда Эдуардо висел, подвешенный за кисти к ветке дерева. Веревка врезалась в его кожу, и руки были уже в крови. Но еще хуже, еще больнее были жестокие беспощадные удары бичом, разрывавшие кожу на его спине. Он со стыдом слышал свои крики, раздававшиеся под зеленой листвой сельвы, будучи не в силах мужественно молчать.
Его отец говорил, что он должен быть мужественным, должен умереть, если это будет необходимо для предотвращения осквернения храма Голубой Мадонны. В свои двенадцать лет он думал, что обладает достаточным мужеством, чтобы перенести любые пытки, но никакое воображение не могло подготовить его к этой обжигающей боли, которая делала невозможным всякое сопротивление, убивала всякое мужество. Сквозь эту боль до него доносился умоляющий голос отца, сопровождающий удары бича и крики бандита.
— Говори, метис! — требовал бандит. — Где ты спрятал сокровища Голубой Мадонны?
— Я не могу! Я дал клятву!
— Тогда смотри, как умирает твой сын.
Эдуардо душили слезы. Его мать умерла! Эти люди, эти бандиты с их вычурными серебряными пряжками и шпорами, они убили ее!
— Умоляю! Пытайте меня! Мальчик ни в чем не виноват!
— Тогда спаси его! Скажи нам, где искать драгоценности? Говорят, что рубины Мадонны такого же цвета, как кровь твоего сына. Что ее изумруды величиной с куриное яйцо. А голубой топаз размером с лимон. Показывай нам дорогу!
— Я не могу. Я поклялся Благословенной Богоматерью защищать ее храм.
— Тогда смотри, правоверный, как умирает твой сын, и знай, что ты мог спасти его жизнь ценой горстки драгоценностей, которыми твоя благословенная Богоматерь не хочет поделиться!..
Эдуардо проснулся, механически растирая запястья. Когда фантомная боль утихла, он остался лежать с вытянутыми по бокам руками, полный решимости досмотреть этот сон до конца. Но теперь он не спал. Он уставился в темный потолок, пока память не вернула ему все, ибо он знал, что сможет спокойно спать только тогда, когда вспомнит все.
Он лежал на животе на соломенном матрасе под звездами среди пепла сожженного родительского дома. Его голова покоилась на коленях его тети — Мейи. Он дышал часто и неглубоко, потому что глубокий вздох причинял слишком острую боль. Тетя сказала, что он будет жить, но в ее добрых глазах он видел страх. Приходил знахарь и смазал его спину и руки настоем из лечебных трав, но поторопился уйти, иначе он сам мог стать жертвой этих дьяволов, напавших на дом Таваресов.
О происшедшем шепталась вся деревня. Все знали, что сделал его отец. Бандиты ушли, забрав священные сокровища Голубой Мадонны, которые отдал им его отец. В обмен они сохранили жизнь Эдуардо, но убили его отца.
Кое-кто говорил, что падение семьи Таваресов вызвано наговором, что кто-то, завидовавший их богатству и положению в деревне, проклял их. Другие утверждали, что Джоао Тавареса погубила гордость, что он, кому жители деревни доверили хранение сокровищ Голубой Мадонны, оказался всего лишь себялюбивым стариком, который не захотел пожертвовать своим единственным сыном.
Но Эдуардо знал, что они ошибаются. Не отец был виноват. Если бы Эдуардо был смелее, его отца не покинуло бы мужество. Вот поэтому он плакал от стыда, что он жив, в то время как его родители убиты.
В последующие несколько недель, когда все были уверены, что он не выживет, Эдуардо знал, что не умрет, знал, что причина того, что остался жив, в том, что он должен стать орудием возмездия тем, кто украл Голубую Мадонну и ее сокровища и кто убил его родителей. Он будет жить, чтобы увидеть, как свершится отмщение. На этот раз он не сдастся, какими бы страшными ни оказались пытки, которые ему придется вынести. Он не повернет назад и не оглянется, пока не отомстит им всем.
Эдуардо вздохнул с облегчением, когда память умолкла. Он выполнил клятву, данную им четырнадцать лет назад. Он выследил всех бандитов, хотя это отняло у него более трех лет, и убил их всех. Когда умирал последний из них, Эдуардо узнал от него, что похищение Голубой Мадонны было делом не случайным. Американцы, обладавшие деньгами и влиянием, готовы были щедро заплатить каждому, кто выразит готовность добыть им священные сокровища. Это они виновны в осквернении и убийствах. С этого момента он включил в эту клятву кару этим людям. Ярость вела его еще одиннадцать лет, заслоняя собой все иные соображения и человеческие эмоции.
Теперь ярость ушла. Он чувствовал себя усталым, опустошенным и до смерти одиноким. Его богатство, добытое за эти годы благодаря удаче и точному расчету, мало что для него значило. Оно служило только средством для достижения цели, средством обрести власть. То, чего он лишал себя все эти годы, обернулось нынешней болью. Любовь.
Он сел на постели, лицо его исказилось. Успокоение, в котором он так нуждался, находилось в дальнем крыле дома — успокоение, любовь и конец его одиночества. Раньше он лгал ей и самому себе. Он не мог больше оставаться вдали от нее, это было бы все равно, что остановить биение сердца. Только она может избавить его от этой боли. Она не даст ему покоя, пока он снова не увидит ее, не дотронется до нее.
Филадельфия проснулась от чувства тревоги. Это не было для нее таким уж новым ощущением. За эти недели, с тех пор как покинула свой дом в Чикаго, она часто просыпалась в незнакомых домах, не зная в точности, где она и почему. Потом постепенно память успокаивала ее. Но на этот раз тревога не отпускала. Она обострилась из-за ощущения, что она не одна.
Она села на постели, охваченная паникой.
— Кто здесь?
Филадельфия так и не поняла, то ли он зашевелился, то ли ее глаза рассмотрели его в этот момент, но она вдруг разглядела в своей комнате мужчину, стоящего у открытого окна. Он стоял, упираясь руками в створки окна. Его рубашка выбилась из брюк и висела свободно. Луна уже взошла, и в ее свете Филадельфия увидела чувственный профиль Эдуардо Тавареса.
Страсть, которую она, как ей казалось, утопила в слезах перед тем, как уснуть, неожиданно вспыхнула с той же силой. Но теперь она была уверена в том, что боль растворилась в этом желании.
Он повернулся от окна, словно зная, что рано или поздно она проснется.
— Я не мог оставаться вдали от вас.
Она вцепилась в простыню, прикрывавшую ее до талии, но не стала подтягивать ее выше.
— Вы должны быть в постели, — сказала она.
— В вашей!
Это прозвучало слишком грубо и было исполнено болезненного желания; она не стала отвечать.
