Она вцепилась в простыню, прикрывавшую ее до талии, но не стала подтягивать ее выше.
— Вы должны быть в постели, — сказала она.
— В вашей!
Это прозвучало слишком грубо и было исполнено болезненного желания; она не стала отвечать.
Эдуардо медленно двинулся к ней. В его повадке не было ничего хищного, никакой торопливости. Он остановился около постели и какое-то мгновение смотрел на нее. В лунном свете ее лицо выглядело фарфоровой маской, единственными пятнами были кроваво-красные губы и красноватые глазные впадины. Он протянул руку, погладил по щеке и почувствовал следы высохших слез. Он хотел сделать ее счастливой, а заставляет плакать.
— Позвольте мне посидеть рядом с вами, совсем немного, — спокойно сказал он, оперся коленом о кровать, взял ее за плечи и заставил лечь на подушки. — Не бойтесь, милая. Я только хочу побыть с вами. Вы нужны мне сейчас.
Он тут же отпустил ее и сел на свою согнутую ногу. Потом разгладил складки на простыне, но так осторожно, чтобы не дотронуться до нее.
Филадельфия подумала, что в свете луны он кажется старее. Веселый мужчина, который был с ней несколько часов назад, исчез. На его красивом лице образовались скорбные складки, которых она никогда раньше не замечала, и его чувственный рот стал резче. Это поразило ее. Он испытывал боль.
Она дотянулась туда, где на белой простыне лежала его смуглая рука, и дотронулась до нее пальцем.
— Что вас тревожит?
— Старые сны.
— Может, расскажете их мне?
— Это вы мастерица рассказывать истории, милая. Расскажите мне историю, которая принесет мне покой, и тогда, возможно, я смогу заснуть.
Она не сразу ответила, и он повернул к ней сердитое лицо.
— Я слышал вас в день аукциона. Вы тогда тратили свою страсть на то, чтобы рассказывать всякие байки незнакомым людям. Почему вы отталкиваете меня?
Его голос звучал резко, и в нем слышались обвинительные нотки.
Отталкивать его? Он имеет в виду то, что она делала на террасе?
Не зная, как еще утешить его, Филадельфия снова протянула руку и стала поглаживать его кисть.
— Если у вас нет для меня историй, — сказал он, — то это, наверное, потому, что мне нет необходимости убеждать вас в чем-то. Я люблю вас.
Он произнес эти слова намеренно просто, но в ее ушах они прозвучали совсем иначе. Ей показалось, что над ее головой разверзлись небеса. Эти слова пришли раньше, чем она была к ним готова. Когда он бывал рядом с ней, чувства обнажались слишком быстро. Они хлестнули ее, как порыв сильного ветра.
— Любовь требует времени, — медленно произнесла она, отворачиваясь, чтобы скрыть выражение своего лица. — Она хрупкая, и ее нельзя торопить и быть с ней небрежным.
— Ложь! — Он произнес это тихо, но резко. — Любовь не может быть робкой и хрупкой. Она сжигает и опустошает свои жертвы. Она груба и бесцеремонна. Любовь берет вас заложником, и, если вы достаточно сильны, чтобы признать это, вы с радостью выбросите ради нее ключи от своей души!
Он нагнулся к ней.
— Я испугал вас? Я боюсь сам себя. И, тем не менее, это… желание.
Последнее слово вырвалось у него с трудом, и она увидела, как он прикрыл глаза. Он страдал, и она была тому причиной. Эта мысль ошеломила ее. Он веселый человек, блестящий мужчина с великолепной греховной улыбкой. Эдуардо был само желание, когда пел, играл на гитаре и танцевал. Он беспечно бросал драгоценности ей под ноги. Неожиданно ей стало стыдно за свою трусость. Филадельфия думала, что мучает себя, а теперь поняла, что мучает и его.
Она протянула руку и погладила его шею там, где кожа была совсем горячей. Другой рукой она коснулась его щеки, пытаясь разгладить его мучительное состояние.
— Люби меня, Эдуардо.
Она думала, что никогда не дождется ответа. Молчание становилось тягостным. Филадельфия слышала биение его сердца и с испугом подумала, не слишком ли долго она выжидала, чтобы стать храброй.
Когда же он наконец заговорил, она поразилась, насколько его голос звучал не так, как она ожидала. Он был нежен, убедителен и загадочен.
— Я люблю вас, милая. Быть может, этого недостаточно, но это то, что я могу предложить вам.
Он наклонился к ней и начал нежно целовать ее лоб, глаза, щеки и, наконец, губы.
Слезы облегчения выступили у нее на глазах, но она сдержала их, отвечая на его поцелуи, охваченная трепетом, когда он лег на нее и ощущение тяжести его тела вызвало у нее острое желание.
Эдуардо зарыл свою голову между ее шеей и плечом и ласкал губами ее сладко пахнущую кожу. Он был в высшей степени уверен в своем умении доставить ей наслаждение, но вел себя почтительно и с таким чувством благодарности, какое не испытывал никогда в жизни. Он хотел не только доставить ей наслаждение, но и жаждал вобрать частицу ее в себя, чтобы никогда уже не расставаться с ней.
Филадельфия ласкала его шею, когда он прижался к ней, и ждала. Когда он поднял голову, она нашла в себе мужество посмотреть ему в глаза и встретить его страстный взгляд. Когда он поцеловал ее, у нее перехватило дыхание. В его поцелуе чувствовался вопрос. Страх, восхитительный и острый, словно котенок, царапал ее спину. На этот раз она ответила ему честно. Она запустила пальцы в его мягкие волосы и притянула его голову, чтобы ответить на поцелуй.
Она услышала, как он застонал, и ощутила вкус темной сельвы, дикой нетронутой земли, породившей его. Он во многом оставался чужим, но к утру он станет менее чужим, и она страстно желала этого.
В его поцелуях таилось откровенное наслаждение. Каждое его прикосновение открывало в ней новые грани. Как тверды ее скулы, которые он покрывает своими поцелуями, как прекрасен изгиб ее ключицы, который он ласкает языком. Как прохладна ножа ее бедер, когда его горячая рука коснулась их, чтобы приподнять ее ночную рубашку. И как замечательно чувственны ее груди. Сначала Эдуардо едва касался их, но потом его губы прильнули к ее мягким соскам, и трепетная волна хлынула по ее животу и ниже, туда, где смыкаются ее ноги.
Потом его пальцы двинулись вслед за губами, эти умные пальцы, рождавшие такую прекрасную музыку. Теперь они легонько скользили по ее груди и животу. Она стала двигаться в ритме его касаний, испытывая жгучую потребность в этой ласке и надеясь, что она никогда не кончится. Все ее тело дрожало от желания.
Когда он взял в рот ее сосок, она тихо застонала от наслаждения, которое трудно было вынести. Филадельфия прижала рукой его голову, чтобы удержать ее там, но он передвинулся и начал ласкать губами другой сосок, пока она вся не изогнулась от ощущения сладкого страдания, смягчить которое могли только его руки или губы. Он, наверное, понял ее, потому что взял ее груди в свои ладони и приподнял их, чтобы целовать и ласкать их языком.
