— С удовольствием, — согласился Дмитрий, отпил глоток и поставил стакан.
Он смотрел на свои руки и смутно улыбался.
— Я знаю, чего ты хочешь, — сказала Елена.
Он вздрогнул и вскинул испуганные глаза.
— Ты хочешь… — Елена с умыслом помедлила и закончила: —…почитать мне стихи.
Зотов рассмеялся и замахал рукой:
— Перестань, Елена. Ты смеешься надо мной. Какие стихи? Хотя… Хочешь, почитаю Заболоцкого?
— Нет, свои!
— Пощади меня, Елена! Какой я поэт?.. Так, балуюсь…
Но она видела, ему хочется читать. Ее слова о новом утре почему-то обнадежили Зотова, пробудили в нем надежды, каких он не смел питать раньше, и это привело его в благодушное состояние. Елена видела это, понимала и осторожно подбрасывала хворост в костер, но без всякого умысла, без всякой цели, а из вечного бабьего желания подразнить мужчину.
— Я тебя очень прошу, — настаивала Елена. — Ты можешь отказать мне? То есть, ты способен отказать?
— Да нет, ни в коем случае… Но мне неловко…
— Если стихи плохие, я так и скажу. Или ты считаешь меня недостойной своих стихов.
— Еще чего придумаешь!
— Я так и подумаю, если ты откажешь.
— Но с одним условием, только с одним…
— С каким же?
— Я прочту, однако не будем обсуждать. Не суди… Я никому не мешаю своими стихами. Будь и ты терпима.
— Я обещаю, Дмитрий.
Он отпил большой глоток, откашлялся, лицо приняло сосредоточенное выражение, брови сошлись на переносице, взгляд устремился в пустоту. Чуть напевно он начал:
Апрель…
И первая капель.
Все, как положено в природе.
Прочитан залпом «Ариэль»,
Душа в краях далеких бродит.
Шагаю в школу, чуть бреду,
И мне обрыдла жизнь простая, —
Как в лихорадочном бреду,
Над миром мысленно витаю.
Мне говорит учитель мой:
— Спустись на землю, друг любезный,
И поработай головой
Над уравненьем интересным.
А за окном голубизна,
Апрель капелью барабанит,
И неизвестная страна
Меня из дальних далей манит.
Из той далекой стороны
Гляжу сегодня я в былое —
Начало северной весны…
Снега и небо голубое…
Мальчишки путаная речь,
К полету жадное стремленье…
И не могу я уберечь
Его от будущих падений.
— Вот, — развел руками Зотов, — такие вирши. Думаю, достаточно, и не настаивайте больше, любезная Елена Петровна.
— Чего же стыдитесь? — сказала серьезно Елена. — Вовсе нет повода стыдиться.
Зотов зарделся, как мальчишка. И хотя сделал вид, что не принимает ее слова серьезно, было заметно, как он обрадован.
— Одно смутило меня.
— И что же? — напряжение прозвучало в голосе Зотова.
— Дело не в технике стиха, — повела успокаивающе рукой Елена. — По смыслу.
Зотов успокоился: по смыслу можно спорить. Самое обидное для поэта, когда его упрекают в несовершенстве форм.
— Я понимаю, — продолжала Елена, — твой лирический герой хочет, уже будучи в годах, уберечь мальчишку-мечтателя от падений, то есть от жизненных ошибок. Так?
— Да. И что? Что в этом странного?
— Ну, во-первых, твой лирический герой слишком состарил себя. Делать какие-то выводы о прожитой жизни можно в глубокой старости. А до этого человек не должен лишать себя счастья мечтать, а значит — делать ошибки.
— Мысль спорная, но — допускаю. К чему же ведешь?
— От каких падений, Дмитрий? Мне нравится мальчишка с его безудержными мечтами.
И я не понимаю старика, который хотел бы остановить его, направить по безошибочной колее. Зачем? Чего он боится? О чем сожалеет?
— Мечты бывают разные, — ответил Зотов. — Сколько ошибок творят люди, гоняясь за миражами!
— Какие же ты допускаешь ошибки? Или вовремя остановился? Расскажи мне об этом мальчике. Я нисколько не сомневаюсь, что мальчишка из твоих стихов — это ты в детстве. Как же он стал таким благоразумным, Дмитрий Николаевич? Как это вообще происходит?
— Есть народная пословица: укатали сивку крутые горки, — усмехнулся Зотов невесело.
— Уж прямо укатали! Ты не доволен достигнутым? Тем, что работаешь в школе?
— Признаться — нет.
— Ты хотел большего?
— Пожалуй. Однако это не имеет значения.
— Значит, считаешь себя неудачником?
— Я об этом не думаю. Зачем? Какой смысл? — Зотов беспокойно потер руки. — Покрепче ничего нет? — покосился он на стакан с вином.
— От Ирки, по-моему, осталось.
Елена прошла в комнату. В серванте обнаружила водочную бутылку, опорожненную наполовину. Ира купила как-то и сказала, выпив стопку:
— Пусть стоит.
Потом еще раза два — как сама говорила — снимала нагрузку. Елена принесла водку и поставила перед Зотовым. Он налил себе добрых полстакана, выпил, посидел, задержав дыхание, и шумно выдохнул. Закусив немножко, отложил вилку и начал:
— Уж коли настаиваешь, Елена, поговорим. Отчего бы и нет? Я родился в интеллигентной семье, с малых лет приучился читать только хорошие книги. Это и погубило меня.
— Разве может такое быть?
— Очень даже может, если человек долгое время огражден от внешних влияний, а душа и мысль его воспитываются одними книгами. Родители мои были обеспеченными людьми, отец правил областью, так что забот о хлебе насущном я не знал. Мне мир казался устойчивым и скучным. Зато сколько интересного я находил в книгах! Казалось, я больше других понимаю и дальше вижу в силу своей начитанности, поэтому люди мною воспринимались скучными и чужими. Это приучило к одиночеству и мечтательности. В мечтах, конечно же, я видел себя не простым смертным, не рядовым учителем средней школы, а личностью, которая влияет своей деятельностью на многие судьбы и чуть ли не на историю всего народа.
— И гордыня же!
— Так было со мной, и я не скрываю. Конечно, для развития такого самомнения, нужна была почва. Но однажды все рухнуло: началась перестройка, отца сняли с должности и… Понимаешь? Меня поразило не то, что случилось, скажем, с отцом, а то… как бы это сказать…
— Что?
— Не то, что ушла почва из-под ног… Я всегда думал, что отец очень сильный человек. И вдруг вижу — он ничего не может. Человек сам по себе слаб и беспомощен. Он обретает могущество, если удачно попадает в огромный механизм власти. И когда появился новый механизм, он нуждался в других людях — ему угодных. Я новому механизму не подходил.
