лежащие рядом с ним на тумбочке, комкать их и бросать на пол.
Эдуард вышел из корпуса как в тумане. Он не помнил, как попрощался с главврачом, не помнил, как проходил через пост охраны, как открыл дверь машины. Из оцепенения его вывел только чуть хрипловатый окрик:
– Родной, да что ж ты не слышишь, я за тобой устала бежать!
Перед Эдуардом стояла запыхавшаяся полная женщина в розовой ветровке с двумя большими сумками в руках.
– Соколик, ты в город едешь, а? Подвези ради бога. Мне к сестре срочно надо. У нее давление за двести, а она, дура, скорую боится вызывать. Подвези, родной? Автобус только через час будет.
Эдуард обреченно вздохнул. Ему уже порядком надоели больничные попутчики с их полубезумными разговорами. Он больше не хотел слушать никаких новостей из психбольницы. Уехать бы и забыть об этом месте навсегда. Только рану разбередил себе непонятной надеждой. Идиот! Следователь уже через месяц после пропажи отца сказал, что шансов найти его живым почти нет. И недавно рукоположенный отец Игорь, который терпеть не мог обсуждать свое оперативное прошлое, давно уже посоветовал смириться и принять Божий промысел. К тому же Сережка опять начал стонать по ночам. От переполнявшего отчаяния Эдуард хотел уже матом послать настойчивую пассажирку, которая без спроса, охая и кряхтя, залезала в его высокую машину, но только сплюнул и, плотно сжав челюсти, повернул ключ зажигания.
Как назло женщина не закрывала рта всю дорогу. На ее вопросы Эдуард отвечал односложно, показывая, что совершенно не настроен на беседу. Но попутчицу это не смущало. Через двадцать минут Эдуард уже в подробностях знал о нелегкой жизни несмолкающей Галины Сергеевны.
– Вот такие пироги, соколик, очень тяжко одной, – смахивая слезу, продолжала свой рассказ бабенка. – Что имеешь – не ценишь. Я ж только сейчас поняла, что как у Христа за пазухой с Иваном жила. Много ли в перестроечное время было женщин, которым работать не надо? Это сейчас у богатеев жены все сплошь домохозяйки. А тогда редкость. До перестройки Иван у меня зампредседателя колхоза работал, а потом кооператив сделал, предпринимателем стал. Бизнес-то хоть небольшой, но деньги всегда были, и все в дом нес. И квартира была в городе, и коттедж построил. А потом онкология эта проклятая его изводить стала. Мы все попродавали, когда лечились, а толку все равно чуть. Только деньги тянули. В Израиле ему последнюю операцию делали. Мы как раз коттедж тогда продали. Врачи говорили, что выберется, а вон… схоронила его три года как. Одна теперь маюсь. Денег нет, домишко деревенский крохотный весь на мне. Мужика нету. Работать некому. Пошла, видишь, санитаркой в дурку эту. Одна радость – из дома пешком хожу. Ну, сестра помогает немного. Но она сама уже пенсионерка. Я тоже на пенсии. Но стажа-то у меня не было почти, на минималке выживаю. Ну и здесь копейки свои получаю. А работа – врагу не пожелаешь, с дерьмом-то возиться. Не знаю уж, как из этого кошмара выбраться. Нет у тебя, родной, мужчины подходящего, приличного?
– Нет, – кратко ответил Эдуард, но, чувствуя на себе пристальный взгляд попутчицы, ожидавшей более подробного ответа на свою исповедь, прибавил: – Думаю, вам лучше в деревне своей поискать подходящую партию или в больнице кого-нибудь из персонала, сторожа там или охранника.
– Ох, видно, что ты в деревне-то никогда не жил. Там либо пьянчужки остались, либо подкаблучники, которые за юбки держатся. А в больнице у нас из персонала молодежь одна. У кого здоровья хватит в солидном возрасте с дураками-то работать? Была у меня, правда, одна попытка, да не вышло ничего. Мужчина один приличный у нас был. И звали интеллигентно так – Георгием. В институте даже преподавал, но слабохарактерным был. Схоронил жену и пить начал. До глюков всяких упивался. Ну, дочка его, тоже из образованных, она с отцом в институте работала, решила его здесь подлечить от зависимости. И вроде все хорошо было. Доцент наш прямо на лечении преображаться начал. И даже глаз на меня положил. Я уже думала, счастье свое нашла. А тут беда откуда не ждали. Дочку его насмерть машина сбила. Бывает же так: подлецы живут-поживают, а у хороших людей – беды одни. Ну и все, совсем у Георгия крыша поехала. Родственников у него больше не было. Никому он стал не нужен. Доктора над ним бились-бились. Все без толку. Вообразил себе, что он не преподаватель истории, а политрук в армии. Ходил тут приказы раздавал. Говорил, что у него сыновья на Севере служат и скоро за ним приедут. Ну, в общем, совсем того стал. А потом где-то через полгода его в котельной нашли. Повесился. Вот что за беда с мужиками?! Раскисают хуже квашни. Ни себе жизни, ни людям. Потом еще у нас геолог интересный появился в больнице. Умный мужик, видный такой, молчун, правда, но тоже с головой проблемы большие. В общем, у нас контингент неподходящий. Да, соколик, поворачивай вот тут и останови у рынка. Мне как раз тут выходить. В общем, если у тебя на примете будет какой приличный мужчина одинокий, ты уж вспомни обо мне, пожалуйста.
Глава тринадцатая
– Ты что, правда будешь это есть? – Алина в ужасе округлила глаза.
Крупная светловолосая официантка поставила перед Максимом поднос с переливающимся на солнце морсом и селедкой, густо политой приторными оранжевыми сливками. Через минуту на столе появилась еще одна тарелка с непонятными твердыми кружочками, похожими на спрессованное овсяное печенье.
– А что тебя смущает: селедка со сливками или бараньи яйца?
– Бараньи что? – с отвращением протянула Алина. – Ты нормальную еду взять не мог?
Перед Алиной дымились пышные оладьи, рядом лежали толсто нарезанные куски черного вулканического хлеба, возле них стояли миниатюрные пиалы ароматных джемов.
– Слушай, ну блинчики я и в Москве поем. Раз местные это любят, значит, и я не отравлюсь! У меня еще по плану протухшее мясо полярной акулы и стейк из кита. Но это я в другой раз попробую.
Залитые осенним солнцем окна кофейни выходили на Хатльгримскиркью, главную лютеранскую церковь города. Алина с Максимом прилетели в Рейкьявик в самом конце сентября. Короткое исландское лето закончилось, и наступило почти постоянное безвременье: порывистые ветра, быстрое и резкое холодное солнце, короткие
