— Что «между прочим»?
— Два сапога пара.
— Это плохо? — улыбалась Елена.
Ирка опечалилась, пожала плечами и, вздохнув, сказала:
— Завидно.
Елена шутливо взъерошила завитые кудряшки Иры и сказала:
— Ирка, Ирка, чудо ты мое!
Она любила ее, взбалмошную, и жалела, потому что этой доброй душе не очень везло.
Среди многочисленных гостей особое место занимал Дмитрий Зотов, тридцати пяти лет мужчина, учитель средней школы, в которой работала Елена, и тоже литератор, всегда безукоризненно одетый, чуть педантичный и сдержанный. Он преображался, когда начинал говорить о литературе, которую любил с юношеской страстью. Сам писал стихи, что старательно и долго скрывал и о чем Елена узнала случайно.
Однажды, убирая в комнате, которую называла гостиной, она обнаружила под креслом вчетверо сложенный листок бумаги. Развернула и стала читать:
Взбесились годы, словно кони,
К бездонной пропасти летят…
И только сердце глухо стонет
И озирается назад.
Там все — и день мой первый самый,
И годы юности святой,
Там ждет меня седая мама
Одна у пристани пустой.
Я был там счастлив и беспечен,
Был предан дружбе и любви,
В мечтах безудержен и вечен…
Стихотворение на этом обрывалось. Оно было написано размашисто, явно второпях, но, безусловно, кем-то из постоянных гостей. Видимо, человек выронил листок и тот залетел под кресло. Но кто же мог это написать?
Елена показала листок Ире в один из нее очередных приходов.
— Поэт у нас завелся? — сказала Ира. — Да скатал у кого-то, наверно.
— Нет, кто-то сам, — возразила Елена. — Суди по почерку. Так пишут, когда боятся забыть мелькнувшую мысль.
— Только не друзья Валерки, — заявила Ира. — Среди них что-то я Лермонтова не вижу. Я знаю, что у них в голове.
— Перестань наговаривать. Хорошие ребята, толковые, честные.
— А честные об этом не думают?
— Вот у меня одно в голове.
— Ну и что? Я и не скрываю. А кто это писал, я угадала. Тоже мне секрет. Да Зотов это…
И Елена поняла, что, конечно же, — Дмитрий Зотов.
Когда тот пришел как-то вечером, Елена положила на стол перед ним развернутый листок.
— А я и не знала.
Он смутился, схватил листок и скомкал в кулаке.
— Ну зачем же? — удивилась Елена.
— Да чушь это… Баловство.
— Не такая уж чушь. Мне понравились стихи. Только ты их не закончил.
— Не о чем говорить.
— Почему ты стесняешься своих стихов?
— Не мучай меня, Елена. Я лучше уйду.
— Ладно, сиди. Скоро придет Валера, поужинаем.
Он взял с книжной полки томик Блока и углубился в чтение. Потом захлопнул книжку, посидел молча, уставясь в пустоту.
— Я прошу тебя, Елена, никому не говори о моих опусах. Презираю самодеятельность в поэзии. Я так высоко ценю истинных поэтов. Они посланцы Бога на земле. А я слабый земной человек. Но вот иногда… Что-то находит — хватаю ручку, нишу на случайных листках. Потом презираю себя, сжигаю стихи… Но они остаются в памяти. Ну, разве это не болезнь? Что может быть страшнее, чем прослыть графоманом? Я ж умру со стыда. Ты уж будь милостива ко мне, Елена Прекрасная, пощади бедного учителя, век буду благодарен.
— Успокойся, Дмитрий, — обещала Елена, — пожалею.
Она забыла про Иру, а та при первой же встрече с Дмитрием Зотовым возьми да и бухни:
— Стихи пишешь? Ну-ка, почитай.
Надо было видеть лицо Дмитрия, он аж побледнел и с таким укором посмотрел на Елену, что той стало не по себе.
— Ирина! — прикрикнула Елена. — Ну что ты несешь? Не он это написал. И ты ошибалась, и я.
— Очень жаль, — сказала Ира, пожимая плечами. — Я уже собралась влюбиться в тебя, Зотов. Думаю, брошу своего Константина Васильевича и буду любить поэта. Как бы ты на это посмотрел, Зотов? Ты любишь полных женщин? И почему ты не женишься? А, Зотов? Может, ты влюблен в меня? Может, страдаешь? Нет, я все поняла. Ты влюблен не в меня, хотя это очень даже глупо с твоей стороны. Но что уж тут поделаешь? Сердцу не прикажешь. Ты влюблен в Елену. Угадала?
Вскочив, будто его стегнули плетью, Зотов торопливо отошел к окну и остановился там перед занавеской, совершенно потерянный и жалкий. Елена с укором посмотрела на Иру, покачала головой и покрутила пальцем у виска. Ира закрыла ладонью рот и свободной рукой стукнула себя по лбу: мол, дура я, дура.
Дмитрий между тем вернулся, сел и каким-то нарочито занудливым голосом заговорил:
— Простите меня, Елена Петровна. И не подумайте чего-нибудь такого… Я просто возмутился словами Ирины Павловны. Как она могла?..
— Что с тобой, Зотов? — распахнула глаза Ира. — С чего это вдруг на «вы»? Да я знаю тебя, как облупленного.
— Не смейте так разговаривать со мной! — вскричал Зотов.
— Хорошо-хорошо, — подняла ручки Ира. — Только успокойся.
— Я спокоен.
— Ага, вижу я, как ты спокоен. Готов меня проглотить. Смотри, Зотов, укусишь — скажу Константину Васильевичу. Он тебе лекцию прочтет, как это нехорошо — кусать безвинных женщин. Подумаешь, сболтнула. Ты на меня, Зотов, не обращай внимания. Мой язык меня раньше родился. Все люди сперва подумают, потом говорят, а я прежде скажу, потом подумаю. Ну и что?
Постепенно Зотов успокоился, тут пришел Валерий, и все сели ужинать. Но Елена не забыла, как растерялся Дмитрий при словах Иры. Она и прежде замечала, что тот смотрит на нее как-то особенно. Женщина — не женщина, если не чует, как к ней относится мужчина. И конечно же, Елена догадывалась, что Зотов к ней неравнодушен, но была уверена в его добропорядочности, ибо считала его воспитанным человеком. У нее даже в мыслях не было, что Зотов когда-нибудь заведет разговор о своих чувствах. Хотя бы потому, что не требовалось особой наблюдательности, чтобы увидеть, как она любит своего мужа.
— Вы знаете, какую теорию вывел мой Константин Васильевич? — спросила за ужином Ира. — Он пришел к выводу, что женщине вовсе не нужны украшения. Нет ничего дороже естественной красоты. А украшения — это обман. Вот что тебе природа дала, то пусть и будет.
— Глубокая мысль! — оценил Валерий.
— И возникла она у него, — продолжала Ира, — в ювелирном магазине.
— Очень интересно, — кивнул Валерий. — Я догадываюсь, что послужило толчком.
— Вот что мне нравится, Углов, так это то, что ты меня знаешь, как свои пять пальцев. Мы явно созданы друг для друга. И надо же было из какой-то северной глуши приехать этой Елене. Прости, конечно, подружка…
