Ко мне являлся Паук, которого я называла отцом, и обе руки у него были целы, только почему-то обожжены. Приходил дядюшка Адам, принося с собой навязчивый запах кофе, гладил по голове, как маленькую, и читал сказки о девочке-сироте, которая плакала так долго и безутешно, что слёзы её образовали целое озеро чистейшей прозрачной воды.
Прошитый пулями Ублюдок куда-то бесконечно долго падал, только маска теперь закрывала нижнюю половину его лица. Тощий приятель Хиляка превращался в гигантскую крысу-мутанта с буро-рыжей клочковатой шкурой. Он шипел на меня, скалил длинные зубы, между которых застряли куски гнилого мяса, и вздыбливал шерсть на загривке. "Я же говорил, что мы ещё встретимся!" - повторял Хиляк и жадно целовал меня в губы. Из его рта в мой потоком лилась кровь, я глотала её, захлёбываясь.
- Прекрати, - сказала однажды Верити. - Всё это бессмысленно.
Она впервые нарушила молчание, хранимое уже много дней. И ради чего? Чтобы убедить меня отказаться от борьбы? Заставить поверить в то, что борьба была напрасной?
- Нет, не прекращу! Я знаю, Верити, ты сильная, ты сильнее всех, кого я знаю! Разве не ты на протяжении всей моей жизни доказывала, что надо бороться? Так почему теперь отрекаешься от всего, что говорила и делала?
- Ты так ничего и не поняла, Виллоу. Я боролась, пока могла выиграть. А сейчас я проиграла. Тебе следует осознать это как можно скорее, не растрачивать себя впустую. Ты пытаешься вернуть меня к жизни, но в итоге убиваешь сама себя. Хватит, Вил. Отпусти меня, я устала.
- Не надо, Верити... Не делай мне больно, я не заслужила...
- Что? - зашипела Верити, схватив меня за руку и стиснув запястье. - Я делаю тебе больно? Да что ты вообще знаешь об этом? Хочешь, расскажу тебе о том, что такое по-настоящему больно?
Казалось, вся сила, что осталась в ней, сосредоточилась в этих исхудавших пальцах, она будто задалась целью сломать мне руку, но я молчала. А она говорила, говорила такие вещи, которые - я сейчас понимаю это - могла поведать мне лишь на пороге смерти.
А - Больно перерез`ать удавку, на которой висит твоя мать. Больно, когда тебе четырнадцать, а огромный вонючий извращенец берёт за свои денежки по полной. И ты молчишь, молчишь и даже делаешь вид, что тебе нравится, потому что знаешь - дома плачет полуторагодовалая сестрёнка, которую тебе нечем кормить. Больно, когда пьяная полуслепая старуха шурует внутри тебя спицей, больно видеть бесформенный кусок мяса и знать, что это твой ребёнок, который мог бы родиться, но ты решила иначе, хотя могла бы любить его... Потому что могла бы любить его. Вот что такое больно. Так что утрись и засунь подальше свои слезливые бредни!
- Ты права, мне не довелось испытать ничего подобного, - тихо ответила я. - Ты оградила меня от этого. Но я также теряла, я живая, я умею чувствовать. Ты ещё научишь меня настоящей боли, Верити.
Её пальцы дрогнули и разжались, оставив на бледной коже багровые следы.
Мне не в чем было винить сестру. Она и так слишком многое сделала для меня. Больше, чем кто-либо был вправе требовать от неё. Она жила ради меня. Существовала, чтобы я могла жить.
Есть предел всему - и любви и самопожертвованию... Она устала. Она заслужила покой.
Слишком долго я была эгоисткой. Я была ею, когда не спала ночами, дежуря у её постели, когда валилась с ног от усталости, когда молилась о выздоровлении сестры. Оказалось, что дать ей спокойно уйти - тот самый поступок, который красноречивее всего скажет, что я люблю её.
Агония
На следующий день к нам пришли люди Папы.
Наверное, я не совсем правильно выразилась, они пришли не конкретно к нам. Не только к нам. Они прошерстили все три яруса от и до, прежде чем обнаружили труп Хиляка. А уж тогда взялись за розыски тех, кто был причастен к убийству или же мог что-нибудь знать о том, чьих это рук дело. Тех, кто что-либо видел, слышал, замечал, о чём-нибудь догадывался. И начали с Ада, справедливо полагая, что в нём вероятнее всего найти если не убийцу, то хотя бы свидетеля.
Их было шестеро, шестеро мужчин разного возраста, роста, внешности. Но при сложившихся обстоятельствах эти различия казались несущественными. Важнее было то, что их объединяло. Для меня все они являлись источниками опасности. Шестеро безликих врагов, шестеро палачей, пришедших привести в исполнение уже вынесенный приговор, отнять наши с Верити жизни за жизнь своего собрата. Вот как это представилось мне в первую минуту, и оставалось надеяться лишь, что мысли не отразились на моём лице, в моих движениях и поведении.
Затем я стала воспринимать их более адекватно, по-человечески, и поняла, что знаю троих из них - памятного по случаю в Чистилище тощего типа, который тут же принялся шнырять по помещению, разве что не принюхиваясь по-крысиному. Ублюдка, который явно был главным в их компании, но, тем не менее, держался в тени, несколько позади остальных. Да ещё одного - долговязого парня немногим старше меня, белобрысого и дёрганого, по прозвищу Спарк, того самого, что зажимал меня в забегаловке и о голову чьего дружка меня угораздило разбить бутылку. Хорошо, не об его собственную, иначе бы он меня получше запомнил. О приключениях Спарка я была неплохо наслышана от Верити. Этот пока ходит в шестёрках. Шестёрка, но не значит, что не опасная. Парень рвётся выслужиться, не чурается самой грязной работы, а неуравновешенная психика превращает его в ходячую гранату с сорванной чекой даже для своих.
Двоих - симпатичного азиата лет тридцати и пузатого мужика в ярком пиджаке, напяленном поверх дырявой майки, знала в лицо, встречала в Убежище, но никогда не сталкивалась так близко, как со Спарком или Ублюдком, да оно и к лучшему. Последний - пожилой мужчина обманчиво интеллигентной наружности был и вовсе мне незнаком.
Все эти размышления пронеслись в голове за доли секунды. Я метнула взгляд на Верити, неподвижно лежащую под двумя одеялами, - она постоянно мёрзла. Сестра вновь принялась за игру в молчанку, к гостям из Рая она не проявила ни малейшего интереса. Стыдно признаться, но на миг я почувствовала к ней некоторую зависть. Выкручиваться предстояло в одиночку.
Ладони взмокли, во рту, напротив, пересохло. Спокойно, главное, спокойно, ради Бога, Вил... Если начну кипишить, подпишу тем самым два смертных приговора - себе и Верити. Мы добропорядочные граждане, мы не имеем ни малейшего понятия о безвременной кончине многоуважаемого господина - помилуйте, откуда? Мы тихонько влачим своё крысиное существование, никому не мешая и не путаясь ни у кого под ногами. Нам не за что оправдываться, незачем лгать, ведь мы не сделали ничего плохого! Мы честны и чисты, как ангелы. Ангелы Ада.
Надеясь, что мои движения только отдалённо напоминают походку инвалида на протезах, подошла к Верити. Поправила сбившееся покрывало, укутала её поплотнее, заодно обтерев о колючую ткань ладони. Я не нервничаю, что вы, вовсе нет... Плеснула воды в жестяную кружку, оставшуюся в наследство от дядюшки Адама, выпила мелкими глотками. Подозреваю, что, если бы не приняла эту меру, не сумела бы нормально разговаривать с незваными визитёрами. В лучшем случае, мой голос оказался бы немногим благозвучнее и разборчивей вороньего карканья. Только после этого обратилась к пришедшим.
- Воды? Третья степень фильтрации, четвёртой нет, извините.
- Не суетитесь так, хозяюшка, - усмехнулся "интеллигент", вроде добродушно, но не затронутый улыбкой взгляд не позволил обмануться. Что ж, никто не заставляет меня выказывать недоверие. - Зачем же вас разорять, мы люди обеспеченные. - Это уж точно.
Меня продолжало нести.
- Перекусить не желаете?
Надеюсь, что нет. В миске лежало приготовленное вчера мясо. Вполне достаточно для нас с Верити, чтобы два-три дня не испытывать муки голода. Шестеро мужчин умнут его в один приём. Голос сорвался на последнем слове, когда я предложила вкусить скромную трапезу. Впрочем, так прозвучало вполне естественно.
