Мальчики был одет в короткие штанишки и светлую рубашку, а на девочке было воздушное платье, словно ее всю облепили пеной. И все улыбались. Всем было хорошо.
Я присел на нары и положил фото на колени. Подкатила к горлу странная тоска.
— Вот жили люди, любили, детей рожали, а вот пришла война. В которой даже Солдат не было и не стало ни радости, ни счастья. — Я стер рукавом остатки пыли и присмотрелся внимательней.
— Странные они эти Последники. Все вроде как у нас. Две руки две ноги. Голова одна, а кто из них кто, и не поймешь. Глаза у всех одинаковые, у кого побольше, у кого поменьше, но все равно одинаковые.
— Волосы разные и носы разные, но, ни по одному не скажешь, кто кем родился. Как вот тут разберешься кто из них Истопник, а кто Химик? Кто грибы на плантациях выращивает, а кто людей лечит? — Я покачал головой. — Тим как то говорил, что до последней войны многое машины делали.
— Это вроде того, что Механики придумывают. Колесики разные, винты, болты, гайки. Машины в Городе и воздух качают и воду на верхние уровни подают. Многое что они делать могут.
— А Тим говорил, что у Последников Бегунов и вовсе не было. Все машины делали.
Я представил себе такую машину, похожую на Роутера. Голенастого туповатого Бегуна с шестого уровня.
Очень уж он своей работой гордился.
Представил я его всего из колесиков и шестеренок и смешно мне стало.
— Врал — выходит Тим. Как же это можно такую машину придумать, чтобы она Бегуна заменила? Невозможно! Никак невозможно! Ни Лекаря машиной не заменишь ни Храмовника. Да и зачем? Все же при деле. Никто по углам не шатается. Норму свою честно отрабатывает.
Я качнулся из стороны в сторону, вглядываясь в не потускневшие за многие сотни лет краски группового портрета.
— Хотя вот у них, наверное, никого не было. Ни Изгоев, ни Плантаторов. Жили себе. Рождались. Каждый по душе дело выбирал. Умирали, конечно. Как же без этого?
— Я вот тоже умру. Умру, как Тим умер, наверное. Я вот только блокиратора принимать не буду. Состарюсь как все. Буду ходить с палочкой да молодым Изгоям сказку рассказывать про Крышу, про Крылья, про то, как мы с Верой нору нашли, и уголь и катализатора целую бутыль.
Думал я про это и не понравился мне старик — Изгой. Очень не понравился.
— Не смогу я как старый Гаст кряхтеть да руками трясти. В очереди распределителя за своей пайкой толкаться, да хвалиться годами прожитыми. Не смогу.
Я снял каску и поднес фонарик вплотную к картинке. Рассматривал каждую деталь. Каждую мелочь.
— Хорошая картинка. В Городе такие картинки так и не научились делать. В общем, то и незачем Городу такие картинки. Баловство.
Некоторые детали меня заинтересовали особо. Фоном к группе Последников была какая-то странно зеленая мешанина из плоских кругляков посаженных в переплетения ржавых проволок.
Под ногами такая же зелень, но похожая на ковер с длинным-длинным ворсом.
— Мох такой не вырастает. Совсем не вырастает. Он сантиметра на два всего вверх растет. Дальше кудряшками стелется мелкими и тонкими. И что же это у них за убранства то такие?
— Норы какие-то особенные. Перекрытия над головой голубые как храмовое вино, которое в причастие дают. Да еще белым сверху подернулось словно плесенью. Плесень то на полотке зачем? Она только воздух потребляет. — Покачал я головой удивленно.
— Странные Последники. Ох, странные. И света на картинке столько, что и не поверишь, что его столько бывает. Будто бы десять тысяч Светляков вместе в одной банке собрали. Да самых лучших. Да кормили их сахаром. Да отдохнуть дали недели две не меньше.
— Богато все-таки они жили. Не то, что мы сейчас. Ну, да ладно. Последники на то они и Последники, чтобы мертвыми быть. Мы теперь здесь живем. Долго живем и нам теперь решать, как жить и как свою жизнь устраивать.
— Вот захочу — вылезу на Крышу, найду место хорошее и сам Город построю! И будет он чистым и светлым. Большим и богатым. И будет в нем грибов видимо-невидимо. И воды вдоволь и сахару — завались! И все будут в нем делать то, что надо не потому, что так на роду написано, а потому что им этого хочется.
Я прикрыл ладонью рот. Крамольные мысли были готовы сорваться с языка.
— Ох, и досталось бы мне — услышь сейчас мои думы, какой ни будь из Храмовников. Еды бы лишили. Воды бы лишили.
— Хотя, воды бы может и не лишили, а вот еды — точно. На целую неделю не меньше. — И улыбнулся зажатыми пальцам губами. Нравилась мне крамола.
Нравилась и ничего я собой поделать не мог. Вот ведь как.
Смотрел я на картинку. Смотрел. А потом вспомнил то, что Гаст по пьяному делу говорил. Странный он, конечно. Где вот только вина взял? Да его, же еще и много надо чтобы вот так язык развязался.
Он сидел тогда на нарах тряс своей жиденькой седой бороденкой.
Щурил раскосые свои глаза. Даром, что уже и не видел почти ничего. И говорил и рассказывал. Хорошо, что кроме меня этого никто не слышал. А то бы отдали его Химикам и вся не долга.
Говорил он тогда, что не Изгой он вовсе. А самый что ни на есть Династ.
Что он сам из другого Города и прилетел в наш Город к Королеве свататься.
— Вот ведь какой крамольник! Как это может Изгой к Королеве свататься? Никак не может! Да у нее и свой Король есть. Не хуже других, наверное.
А Гаст все говорил и говорил. А я слушал. Про Крылья говорил. Говорил, что вырастают они, когда Небо видишь. А что это такое не сказал.
Сказал, что оно самое для Изгоя важное.
Сказал, что оно голубое и что оно в белых пятнах, словно от плесени.
Красивое оно Небо. И зовет. Так может у Последников над головой и не перекрытия вовсе? А самое что ни на есть Небо?
— Небо… — Попробовал я на язык вкусное слово. — Небо. — Хорошо мне от этого слова стало. Сладко. Не рядом оно, но уже ближе, чем раньше.
— Может, пока Вера отдыхает попробовать самому до Крыши дойти, и посмотреть какое — оно там это Небо? — Я посмотрел на мирно сопящую девочку на нарах и покачал головой.
— Нельзя ее бросать. Никак нельзя. А если я умру? Вера сама до Города нипочем не дойдет! Нипочем! Значит нужно вместе… Вместе либо в Город, либо Небо смотреть. На Крышу.
— Самсончи-и-и-к… — Вера открыла глаза и смотрела на меня радостно и нежно. Я от такого ее взгляда засмущался даже. Покраснел почти.
— Чего тебе?…
— Нагрубил, конечно. А зря. Добрая она все-таки. Вера.
— Ну чего тебе? Чувствуешь себя как? — Поправился я. — Лучше?
— А, совсем хорошо, Самсончик. — Заулыбалась она. — Совсем. Я уже и не кашляю почти. Вот послушай икхе… ихке… — Хрипов стало меньше это точно, но все равно простуда девочку совсем не опустила.
Важно было узнать — прошел у нее криз или нет. Если она вспотела, то значит простуда позади. День-два и снова можно вприпрыжку бегать.
А если лоб сухой, губы сухие да жар. Вот тогда хоть караул кричи.
Лежать надо и ни вставать нельзя а уж идти куда то в город или На Крышу и подавно нельзя.
— Ты когда спала — тебе жарко было? — Девочка наморщила лоб, не зная как ответить правильно. Так, чтобы я не огорчился.
— Ты не ври только. — Предупредил я ее.
— Самсончик, я, наверное, слишком близко к реактору лежала. Мне жарко было очень. Я влаги потеряла много. Но ты не волнуйся, Самсончик, не волнуйся. Ладно? Я потерплю. Я сильная. Я почти три дня могу не пить совсем. Или почти совсем. — Она сокрушенно опустила голову.
— Ну, и зануды — эти девчонки. О, другом же совсем я ее спрашивал.
— Хорошо это, Верунь, что тебе жарко было. Хорошо, что на лбу испарина появилась. Это значит, что твой организм болезнь победил.
— Правда? — Заулыбалась Вера.
— Правда. Только тебе еще полежать надо. Поесть. Попить и полежать. Сил набраться. — Вероника согласно кивнула и посмотрела на картинку у меня на коленях.
— А это, Самсончик, что у тебя?
— Картинка это, Вера, здесь Последники нарисованы, а может и не руками рисовали. Была раньше такая штука, говорят. Кнопку нажимаешь, а она картинку на пластике или бумаге сразу выдает.
