мы прикрыли не до конца, чтобы попадал свет, и болтать, размораживая его, не стоило.
— А с остальным что сделаете? — полюбопытствовал Виктор, когда мы снова оказались наверху.
— Сейчас — плов на всех. Вы ведь не возражаете, если и работники его получат? — уточнила я.
А то вдруг он сочтет ниже своего достоинства кормить крестьян мясом.
— Я же сказал, распоряжайтесь всем на свое усмотрение, — пожал плечами он. — Я не из тех, кто выбросит испорченное, лишь бы никому не досталось.
— Спасибо. Значит, сейчас плов. Сало засолю.
Лаврушка есть, перец есть, чеснок тоже — при мыслях об ароматном сале с розовыми прожилками у самой рот слюной наполнился.
— Сколько-то вы обещали мне заморозить. — Виктор кивнул. Я продолжала: — Из остального большую часть — по горшкам и в печь. Знаете, наверное, этот способ?
— Не знаю, — покачал головой Виктор. — Такими вещами обычно занимаются женщины.
— И что б вы делали без женщин, — буркнула я себе под нос.
— Нанял бы экономку. Как, собственно, и поступил после того, как мать перестала справляться с хозяйством.
В его словах мне почудился упрек — а может, и не почудился. Наверняка хотел, чтобы хозяйством занималась жена, а жена надежд не оправдала. Но я не видела смысла ни расспрашивать, ни оправдываться, ни огрызаться. Сама напросилась.
Виктор, кажется, тоже решил дальше тему не развивать, потому что сказал:
— Хорошо, большую часть по горшкам, сколько-то в лед — хотя мне не очень нравится эта идея, размороженное мясо обычно сухое и невкусное.
— Смотря как размораживать, — пожала плечами я. — Остальное…
По-хорошему, мне вообще не стоило отчитываться, как я готовлю и веду хозяйство — мое дело. Но раз уж мамонт его, придется.
— Вырезку и свиную, и говяжью завялю, свиные грудинку, ребра и окорока закопчу.
Виктор нахмурился. Теперь-то что не так?
— Конечно, я сам сказал, что вы можете распоряжаться продуктами как захотите, — произнес он, явно старательно подбирая слова. — Но, как по мне, чем коптить, проще сразу скормить собакам.
— У меня нет собак, — машинально ответила я. Спохватилась: — Почему?
— Копченое мясо, конечно, хорошо хранится, и черви в нем не заводятся, особенно если пересыпать его золой…
Черви? Золой?!
— …но ведь есть его невозможно! Твердое, вонючее, черное!
— Черное? Твердое? — ошарашенно проговорила я. — Вы шутите? Это что такое надо сделать, чтобы довести его до подобного состояния?
Виктор, кажется, изумился моему изумлению.
— Закоптить. В дымоходе, подвесив на пару месяцев, или в коптильне, как у вас на летней кухне…
Что-то я не заметила на летней кухне ничего похожего на коптильню.
— Считается, что коптильня лучше, там можно и хранить мясо, пуская дым из дымохода по необходимости, — продолжал Виктор. — Но, на мой вкус, одинаковая гадость.
Ах вот что это был за короб, приделанный к дымоходу плиты!
К дымоходу? На пару месяцев?!
— Скажите, что вы шутите, — пролепетала я.
— По-моему, это вы пытаетесь надо мной подшутить, — сухо заметил Виктор.
— Да что угодно станет черным, вонючим и несъедобным, если подвесить его в дымоход!!! Вы просто нормальных копченостей не пробовали, а туда же, указывать!
— Копченое мясо не может быть нормальным!
— Спорим?
— Вы предлагаете пари? — приподнял бровь Виктор. Кажется, этот разговор начал его забавлять, но меня уже несло.
Это же надо додуматься — хранить мясо в дымоходе! И ведь не какие-нибудь Средние века вокруг — почти цивилизация. Капсюли в пистолеты изобрести ума хватило, а нормальную коптильню придумать — нет!
Не удивлюсь, если рецепт тушенки от Настиной маменьки был ее собственным изобретением и семейной тайной, потому Виктор о нем и не знает. Слишком уж он нормален в сравнении с тем, что я только что услышала.
— Спорим, через… — Так, минимум двадцать дней на засолку, потом просушить несколько дней, недели две на собственно копчение и еще пару недель вылежаться… — Через два месяца я накормлю вас таким копченым окороком, что вы язык проглотите!
— Хотелось бы все же оставить язык при себе, он мне еще пригодится, — ухмыльнулся Виктор.
«Что, испугался?» — так и подмывало меня спросить, но я и так вела себя сейчас как подросток, с этим «спорим». Не хватало еще пытаться взять на слабо взрослого мужчину. Или попробовать? Если поведется, значит, дел с ним иметь нельзя.
Пока я размышляла, внимательно глядя на мужа, он разулыбался еще сильнее, будто мог прочитать все эти мысли по моему лицу. Может, и правда мог, реакции Настенькиного тела контролировать было куда труднее, чем когда-то мои собственные. Взять хоть тот поцелуй… Тьфу ты, нашла о чем вспомнить! Еще и щеки зарделись совершенно не к месту. От солнца, наверное, оно, хоть и клонилось уже к закату, грело вовсю.
Улыбка мужа стала еще шире. И, что самое обидное, он ведь ни слова насмешки не произнес, так что даже и возмутиться нельзя: скажет, сама придумала, сама обиделась — и ведь правду скажет!
— Пари, говорите… — демонстративно-задумчиво проговорил он. — На что?
— Вы возвращаете мои земли. Те, что выкупили у отцовских кредиторов.
Виктор присвистнул.
— Неплохая заявка. А что равноценного можете выставить вы?
Я открыла рот. Снова закрыла. В самом деле. Надо быть полной дурой, чтобы поспорить на дом, в котором я живу, и землю, которая должна меня кормить — и будет кормить, дайте только время! Да и стоимость этого наверняка ниже, чем тех лесов и полей. А больше у меня ничего нет. Драгоценности разве что, которые муж подарил мне, точнее Настеньке. Так я все равно собиралась их вернуть при разводе, а пока они остаются моей страховкой на крайний случай.
Виктор не торопил меня с ответом, только насмешливо смотрел.
— У меня ничего нет, — пришлось мне признать.
— В самом деле? — приподнял бровь он. — А я думал…
Он смерил меня взглядом с головы до ног — медленно, задержавшись на губах, потом на груди. Меня бросило в жар, будто под этим взглядом одежда на мне исчезала.
Да что ты будешь делать, мне же не пятнадцать лет!
— Как называется женщина… — Я прикусила язык, сообразив, что вслух снова не было сказано ничего и я вполне могу получить отповедь в стиле «каждый думает в меру своей испорченности».
—
