выругалась.
Пламя свечи отразилось на гранях камней.
Я ничего не понимала в драгоценностях: как-то не вписывались они в мою жизнь. В бриллиантах только по участку бегать и картошку окучивать! Поэтому все, что я могла сказать сейчас, глядя на ожерелье на атласной подложке, — красиво. Очень красиво.
И наверняка дорого. Ожерелье оказалось частью золотого гарнитура. Гребень для волос, каплевидные серьги, массивные браслеты. Еще один гарнитур выглядел «поскромнее» — не так сверкал. Жемчуг и, кажется, кораллы. Диадема, напоминающая кокошник, опять же ожерелье, серьги и парные браслеты. Длинная золотая цепочка, на одном конце которой золотые часики и булавка, на другой — камея, тоже с булавкой. Еще один гребень. Серьги. Да Виктор просто заваливал жену драгоценностями! Или по местным меркам это немного? Колец вон почти нет — может, потому, что дамам полагались перчатки?
Но вот же зараза! И ведь наверняка Виктор не поверит, будто я не знала, что драгоценности у меня в сундуке. Ни словом не обмолвился об этом. А я-то была уверена, что он их забрал. Кто кого переупрямит, что ли? Так в эту игру можно играть вдвоем!
Воображение тут же нарисовало мне, как мы с Виктором перекидываем друг другу драгоценности, точно школьники — грязную тряпку. Дурдом.
Нет уж. Я запихнула шкатулку на самое дно сундука. Полежат. Верну на заседании консистории, чтобы меня не обвинили в корысти. А начнет себя вести как тот мой бывший, тогда… Не знаю, что тогда. В любом случае эта проблема может подождать. Сейчас главное — Марья и ее плечо.
Одевшись и получив одобрение няньки, через дверь в дальнем углу кухни я прошла в «людской» флигель. Показывая мне дом, Марья вовсе не упомянула о нем, ограничившись «чистой», барской частью.
Сразу за кухней обнаружилась прачечная, из нее на улицу вел коридор с двумя дверями по обе стороны. Справа, если смотреть от входа, — «людская», мужская комната, слева — «девичья».
Едва я открыла дверь в девичью, в нос ударил густой сивушный дух с непередаваемыми нотками конского навоза. Аккомпанировал этому амбре богатырский храп. Похоже, конюх выходить из запоя не собирался, вон даже помещения перепутал. Я прикрыла нос свободным углом пухового платка: уж слишком разило. Пух немедленно забился в нос, а заодно в рот. Прочихавшись и проплевавшись, я вытащила из-за ворота край белого шерстяного платка, обмотала его вокруг лица, оставив одни глаза. Стало чуть легче. Я огляделась: в сундуке под окном должен быть фонарь.
Там он и нашелся. Только и названия, что фонарь: шестигранный цилиндр из стекол, с одной стенкой на петлях, чтобы можно было поставить внутрь свечу, что я и сделала.
За спиной застонали, заворочались. Отвлекшись от фонаря, я обернулась.
Я практически закрыла собой свет, и в полутьме было невозможно ни толком разглядеть пьяницу, ни понять, сколько ему лет. По правде говоря, я заметила только косо сидящую шапку, густую бороду с черным провалом рта да вытаращенные глаза.
— Русалка! — просипел мужик.
Теперь пришел мой черед ошалело на него таращиться. Какая ж я русалка? Ни хвоста, ни чешуи, ни голых грудей.
— Сгинь-пропади, — продолжал причитать он, отползая по лавке к двери.
Допился до чертиков? Так белая горячка начинается, когда заканчивается запой, а судя по всему, конюх еще и не просыхал. Тогда с чего бы?
Я шагнула к нему, он завопил как ненормальный. Едва не снеся с петель дверь, вылетел в коридор. Раздался глухой удар. Я выскочила следом.
Мужик, тряхнув головой, оглянулся на меня и помчался по коридору. Распахнулась входная дверь, обдав меня холодом.
— Да стой же ты! — крикнула я.
Так он меня и послушался. Я попробовала было догнать его — свалится где-нибудь, замерзнет насмерть! — да где там! Конюх перепуганным зайцем пролетел двор и растворился в темноте.
Я все же попыталась его отыскать — прошла через двор за все строения, но там шла накатанная дорога. Может, стой лютый мороз, я бы услышала скрип снега под ногами, но, по ощущениям, был легкий минус — как и полагается весной, а топот убегавшего быстро заглох.
— Петр! — крикнула я на всякий случай. — Иди домой, замерзнешь!
Конечно, мне никто не ответил. Ругнувшись, я махнула рукой: в незнакомом месте, в темноте и самой недолго заблудиться. Мужик не в чем мать родила удрал, в валенках и тулупе, и шапку не потерял. Чего только перепугался-то так?
Как бы Марья там, услышав крики, не побежала разбираться. Надо бы поторопиться. Удачно вышло: нужный сарай я нашла сразу, а стержень ключа Марья велела обвязать ниткой, чтобы в полутьме да на холоде долго не перебирать. В сарае царил удивительный порядок. Множество полок, полочек, ящиков и ящичков; садовые инструменты висели на вбитых в стену колышках или стояли в высоких разгороженных ящиках. Я быстро нашла в нужном углу мешок, подписанный углем, да не холщовый, а из чего-то похожего на провощенный брезент. Запоздало сообразила: повезло, что продавец — а может, Настенькина мама — позаботился о герметичной упаковке, иначе гипс давно бы отсырел и слежался в камень, такой только выбросить. Я подхватила мешок и поспешила к Марье.
На удивление, она лежала спокойно. Только и спросила:
— Петька опять буянит?
Я кивнула.
— Убежал куда-то. Боюсь, как бы не замерз спьяну. Может, поискать его?
— Да ты сама скорее замерзнешь, чем он! Ему вечно спьяну что-то мерещится. Добежит до деревни, там к кому-нибудь в дом начнет ломиться, просить спасения от нечисти. У него полдеревни родных, кто-нибудь да пустит проспаться.
У меня немного отлегло от сердца.
— Долго мне еще лежать-то так? — спросила Марья, прогнав мысли о непутевом конюхе. — У меня уж рука онемела.
— Еще немного.
Я принесла из кладовки отрез марли. Увидев, как я примеряюсь к нему ножницами, Марья заголосила:
— Что ж ты делаешь, касаточка! А окна чем летом занавешивать будешь, если на меня, старую, все переведешь?
— До лета еще дожить надо, — отмахнулась я, орудуя ножницами.
Под продолжающиеся причитания няньки примерила на ней нужную длину, соорудила заготовку для лангеты, тщательно втирая гипс в каждый слой.
— Потерпи немного, — предупредила я, прежде чем вправить вывих.
Марья охнула. Медленно, точно не веря себе, покрутила рукой туда-сюда.
— Прости меня, касаточка, я ведь, грешным делом, уже начала думать, что все же смеешься ты надо мной.
— Ничего, — я помогла ей сесть.
