Коннор умел чувствовать такие вещи – и шеф Брауни, как оказалось, тоже.
– А чего это ты так по нему захлюпала? – осведомился он таким тоном, что Кварна тотчас же сделала шажок назад и взялась за край юбки, словно намеревалась задать стрекача. – Он тебе что, родня аль полюбовник?
– Господи, помилуй, добрый господин, какие ж вы страсти-то говорите, – пролепетала женщина и посмотрела в сторону Эммы в поисках защиты. – Откуда же мне да рядом с таким… Господи, помилуй меня грешную!
Эмма поднялась со скамьи, подошла к Кварне с видом настоящей хозяйки этого дома и этой земли. Коннору подумалось, что она давно уже привыкла вести себя так – он просто подписал нужные бумаги.
– Кварна, я обещаю, что никто тебя не обидит, – твердо сказала она, посмотрела на шефа, и тот важно кивнул. – Но ты сейчас должна рассказать все, что знаешь о нем.
– Она его знает, – вставил Коннор. – Он ей не просто улыбнулся сто лет назад. Готов поклясться, что они приятельствовали.
Кварна опустила голову, и Коннор вдруг понял, что ничего она не скажет, хоть ее сейчас начнут пытать. Фейери подбросили сюда, чтобы его увидела эта немолодая женщина, некрасивая, полная и верная.
Кому она была верна на самом деле?
– Ведь буду допрашивать, – пообещал Коннор. – Третья степень устрашения. У меня и не такие, как ты, говорили.
В памяти проплыло лицо Берты Валентайн – сучья ведьма, переломавшая его жизнь, заливалась хохотом. Коннору страшно, до ломоты в висках захотелось пойти и напиться.
– Я расскажу, – едва слышно промолвила Кварна. – Но только миледи Эмме. Это больше никого не касается.
Коннор услышал щелчок за ухом и обнаружил, что удивленно открыл рот.
– Он в первый раз пришел, когда вы только переехали. Вы его совсем не помните?
Они с Кварной сели на скамью – слуги, полицейские, Коннор остались в стороне, и Кварна повернулась к ним спиной, чтобы не прочли по губам. Эмма видела, что люди вроде бы занимаются своими делами, Коннор о чем-то негромко говорил с шефом Брауни, шеф вынул трубку изо рта и принялся набивать табаком – но все были напряжены и ловили каждый звук.
– Нет, – призналась Эмма. – Я вообще очень плохо помню наш приезд.
Когда она начинала вспоминать о том, как мать привезла ее в дом Клилада Осборна, то память начинала подсовывать какие-то бессвязные обрывки. Вот огромная комната, и мать со сдержанной радостью говорит, что теперь это ее спальня, и здесь можно будет поставить игрушки и книги, вот портреты каких-то стариков и старух, и темные лица, которые кажутся Эмме безглазыми, пугают ее по вечерам, вот мелькает горбатая тень старого Клилада – Эмма помнила, что поначалу он пил похлеще любого извозчика, а потом бросил.
– Еще бы, вы же так болели, миледи, – кивнула Кварна. – Старый милорд как увидел вас, так сразу и сказал: поправится дитя – брошу манжуйскую и ни разу к ней не прикоснусь больше. Он добрый был человек, дай ему Господь рая. И вас жалел, и вашу матушку. И вот помню: вышла я вечером к воротам, меня послали в лавку. Смотрю – кто-то стоит, высокий, в плаще, капюшон низко-низко надвинут. Я испугалась, мало ли, какой лиходей? На доброе дело народ не дозовешься, а на худое и звать не надо, сами сбегаются. Он поманил меня.
Эмма вдруг увидела, как наяву: темный осенний вечер, еще молодая Кварна возле ворот и серебристый призрачный силуэт с ней рядом – от него веяло лесными тропами, тьмой опустевших гнезд, льдом застывающих ручьев.
Фейери. Его ни с кем не перепутаешь, даже если ни разу не видел.
– Она больна, – прошелестел тихий голос. Незнакомец протянул руку к Кварне и положил в ее ладонь мешочек из темного шелка. – Завари ей эти травы, дай выпить и хорошо укутай. Того, что в мешке, хватит на три раза. Все поняла?
Кварну трясло от страха – мешочек так и прыгал в ее руках, словно пытался сбежать. Не дожидаясь ответа, фейери поправил капюшон и скользнул прочь от ворот. Кварна обернулась: в одной из комнат горел теплый оранжевый свет, и маленькая девочка в длинной сорочке смотрела в окно.
– И ты заварила травы, – завороженно промолвила Эмма. Кварна кивнула.
– Заварила, миледи. И дала-то вам выпить тогда втихаря от вашей матушки, а то мало ли, что могли подумать? Что я вас отравить решила. Какого страху натерпелась, пока вас укладывала! Утром иду, а сама дрожу: вдруг вы уже мертвая? А вы не спали, сидели с куклой. И улыбались, как ангелок!
– Почему он вдруг пришел? – спросила Эмма. От слов Кварны веяло какой-то старой тайной, и Эмма поняла, что не хочет ее раскрывать.
От некоторых секретов лучше держаться подальше. И не протягивать к ним руку – оторвет.
– Не знаю, миледи, Господь свидетель мой, не вру, – горячо зашептала Кварна. – Потом он снова появился и вроде бы уже знал, что вы поправились. Передал вам ягоды, я сказала, что в поселке угостили. Один раз еще приходил: вы играли в саду, уже сумерки были. Я принесла вам фонарик и вижу – он стоит у ворот. Тихо так, как тень. Смотрел на вас, и вот клянусь вам, миледи, я тогда точно знала, что ему грустно. Чувствовала.
– Как его звали? – спросила Эмма. Ей сделалось тоскливо. Она посмотрела в сторону мертвеца: полицейские прикидывали, как его поднимать и как нести в участок. Кто-то из слуг побежал в сторону дома за носилками.
«Вот кто-то, кто переживал обо мне, – подумала Эмма. – Заботился. А я и не знала. А теперь его убили».
Но почему? Чем она заслужила эту заботу?
Почему вдруг фейери захотел, чтобы человеческая девочка выжила? Это настолько не вязалось с тем, что Эмма знала об обитателях холмов, что от волнения у нее разболелась голова.
– Галхаад, – прошептала Кварна. – Он потом пропал на несколько лет. Я, вы знаете, думала, что он просто пожалел вас. Ну как птичку больную жалеют или кутенка брошенного. А потом в лесу Мэри Смиссон нашли, помните? Я тогда подумала, что нет, эти никого не жалеют. Нету жалости в ихней породе.
Эмма помнила. Мэри была единственной дочерью поселкового кузнеца. Когда ее принесли из леса – обнаженную, с заляпанными кровью ногами, убитую ударом в сердце и издевательски увенчанную короной из красных ягод, то кузнец лишился рассудка и бросился к холмам, чтобы больше не вернуться.
Нет, фейери в самом деле не ведали ни пощады, ни жалости.
– Почему он приходил? – спросила Эмма. Кварна пожала плечами.
– Бог мне свидетель, миледи, не знаю. Я хотела у него спросить, но не отваживалась. Это же фейери! Сейчас он стоит и на вас смотрит, а если что ему не по нраву, так и головы полетят. Я уж старалась не нарываться. Держи рот закрытым, языка не потеряешь.
Эмма понимающе кивнула. Рука горела там, где ее оплела красная нитка Коннора, и Эмме казалось, что вокруг нее звенят и другие нити – те, которые соединяли ее с мертвым фейери.
Кто его убил? Зачем он приходил и следил за ней все эти годы? Даже заботился – а это вообще дико для фейери, они никогда не станут лечить человеческого ребенка.
Голову стало наполнять болью.
– Хорошо, Кварна, – вздохнула Эмма. Слуги принесли носилки, но класть на них мертвеца не спешили: Эмма видела, что они боятся. Кварна провела ладонью по глазам, поднялась и торопливо двинулась в сторону дома. Шеф Брауни и Коннор смотрели ей вслед, но не сказали ни слова. Эмма вздохнула и подошла к ним.
– Господи помилуй, я не буду его трогать, – сказал Джим, паренек, который служил в поместье уже три года. – Запомнит меня, вернется ночью, да и поминай, как звали.
Коннор одарил его таким взглядом, что Бен сразу же осекся. Еще неизвестно, придут ли за ним фейери, а грозный хозяин – вот он, и с ним не стоит связываться.
– Помянем в лучшем виде, – фыркнул шеф Брауни, и Джим с полицейскими склонился над мертвецом и принялся перекладывать его на носилки. Эмма подумала, что кому-то ведь предстоит обмывать тело и готовить к похоронам.
– Его звали Галхаад, – сказала Эмма. – И, как я поняла, он много лет держался рядом с поместьем и следил за мной.
Шеф снова фыркнул, Коннор удивленно вскинул брови. Галхаада подняли, понесли к воротам. Рука фейери, бледная и тяжелая, свесилась с носилок, и Эмме сделалось тоскливо до слез.
