Одна из старух, такая худая, что казалась плоской, с поклоном приняла деньги и ответила:
– Не волнуйтесь, миледи. Все сделаем.
Спустя два часа убитый фейери, омытый и одетый в белый саван до пят, в который традиционно обряжали мертвецов, уже лежал в торопливо сколоченном гробу. Эмма подошла; Галхаад казался манекеном. Огромной куклой, которая никогда не имела отношения к живому существу. Глядя в его серое строгое лицо, Эмма пыталась вспомнить, как Галхаад вчера ехал по улице Дартмуна, и не могла.
– Почему ты приходил? – спросила она. – Что ты хотел от меня?
Мертвец не ответил. Эмме было тоскливо. Она поняла, что у нее забрали что-то важное – то, чего она не осознавала до конца.
Скрипнула дверь – в комнатку зашли шеф Брауни и Коннор. В коридоре Эмма заметила Тавиэля – тот быстрым шагом шел в сторону дверей и выглядел так, словно с ним случилось нечто очень болезненное, и ему хочется поскорее оказаться как можно дальше отсюда.
– Готово? – спросил шеф Брауни. Эмма кивнула. Коннор подошел, дотронулся до ее локтя.
– Мастер над болью в королевстве фейери, – произнес он. – Палач, который отрезал уши твоему приятелю эльфу.
– Он мне не приятель, – машинально откликнулась Эмма. Значит, фейери, который тайно наблюдал за ней все эти годы, на самом деле палач. Почему-то это никак не откликнулось в ее душе; Эмма поежилась и отошла от гроба.
– Важный господин, – сообщил шеф Браун, вынимая трубку из кармана. – Тавиэль, конечно, не знает, какие игры теперь играются под холмами, но предположил, что Галхаад где-то успел проштрафиться еще похлеще, чем он.
– Там наверняка уже новый палач, – предположил Коннор. – Он и убил твоего тайного гостя, Эмма. Ну что, шеф? Заколачиваем гроб и на кладбище?
Шеф Брауни кивнул и махнул рукой кому-то в коридоре: в комнатку вошли Шон и Уилл и с видимым опасением взялись за работу. Когда крышка опустилась, Эмма невольно вздохнула с облегчением.
Пусть прошлое останется в прошлом.
– Что ты так трясешься, Шон? – поинтересовался шеф Брауни: он сгреб со столика какие-то бумаги с печатями и принялся их ворошить, то и дело почесывая кончик носа. – Он тебя не цапнет.
– Ага, – поежился Шон, забивая первый гвоздь. – Только кто его знает, какие там у них штучки в заводе. Может, и цапнет. Чего от них ждать хорошего, кроме плохого?
И он принялся стучать молотком с удвоенной энергией. Шеф Брауни протянул бумаги Коннору и поинтересовался:
– То есть, что же, он в самом деле нашего эльфа… того-этого? Надругал? – и шеф постучал указательными пальцами друг о друга. Старухи, которые готовили тело к погребению, дружно замахали руками перед лицом, отгоняя нечистого, и вымелись в коридор, от сраму подальше.
Коннор усмехнулся, но в его усмешке не было ничего, кроме грусти.
– Я уверен, что да, – ответил он. – Все его поведение – это способ доказать самому себе, что он остался мужчиной. Травма, которая намного глубже, чем изгнание. Ну и его мизинец, к тому же.
– А что с его мизинцем? – спросил шеф Брауни. Эмма подумала, что Коннор специально говорит обо всем этом при ней: хочет лишний раз унизить того, кто осмеливается посягать на его собственность.
Ничем другим Коннор ее не считает, Эмма в этом не сомневалась. Собственность.
Она напомнила себе, что Коннор спас ее от драконихи и переписал на нее поместье.
– Два шрама на второй фаланге, – ответил Коннор. – Такие оставляют тем, кого, скажем так, унизили. Отец как-то упоминал об этом.
– Ваш отец знал об обычаях фейери? – удивилась Эмма. Она прожила несколько лет в одном доме со старым Клиладом, но он ни разу не показал, что ему хоть что-то известно о повадках владык земли. Только то, что они убивают заблудившихся девушек и проезжают на Йолле дикой охотой – но это все знали.
А вот особенные шрамы на пальцах – это была уже деталь. Очень важная и тонкая, та, о которой люди просто не имели права знать. Несчастный Тавиэль умер бы со стыда, если бы понял, что людям известно, какой именно смысл несут в себе эти отметины.
– Он в молодости был не только великим гулякой, но и ученым, – сухо заметил Коннор. – По крупицам собирал сведения об обитателях холмов, изучил множество научных трудов. Нельзя же вот так жить рядом с ними и не знать о них ничего – он всегда так говорил.
Шеф Брауни защелкал пальцами.
– Подождите, подождите! – воскликнул он. – Поэтому вы поняли, что там Тавиэль залопотал с психу?
Эмма изумленно посмотрела на Коннора. Он знает наречие фейери? Сколько еще загадок у него припасено?
Она невольно почувствовала интерес.
– Я учил их язык в столице, – ответил Коннор. – Причем с этим вышло очень забавно. Однажды меня заперли на чердаке, хотели проучить за то, что оборвал юбку одной девице. А там среди хлама были заметки Вильгельма де Фо. Он изучал фейери много лет, до тех пор, пока они не разорвали его за такой придирчивый интерес. Вот я и читал его книгу от нечего делать. Впрочем, почти весь словарь составляла ругань.
Шеф Брауни понимающе качнул головой.
– де Фо, говорят, однажды был свидетелем того, как фейери убивали на Дикой охоте, – сказал он. – Как думаете, мог ли ваш отец вести какие-то дела с Галхаадом?
Коннор пожал плечами.
– Может быть. Но не думаю, что это долго осталось бы в секрете. Все-таки постоянный контакт с фейери это не то шило, которое утаишь в мешке.
Шеф Брауни кивнул.
– Ладно, ребята, – сказал он Шону и Уиллу, которые уже успели заколотить гроб и теперь стояли, не зная, куда себя девать. – Понесем его отсюда.
***
– Тут все сводится к тебе.
Они лежали в смятой постели, и Коннор, небрежно прикрыв Эмму краем одеяла, задумчиво водил пальцем по ее плечу. После похорон Галхаада неожиданно похолодало, и Эмма думала, что это фейери выразили некий траур.
Магии, скопленной Коннором, хватило для того, чтобы зажечь камин. В доме была система отопления, но Коннор заявил, что ему хочется живого тепла не от купленной им женщины.
– Почему? – спросила Эмма.
– Я думал об этом, – сказал Коннор, и Эмма удивилась: когда бы? После похорон Галхаада они пришли домой, и Коннор повел ее в спальню, не озадачиваясь ужином. – У моего отца был не самый приятный нрав. Когда он отказался от радостей плоти, то сделался сварлив и угрюм. А тут поселил в доме сестру, подругу сестры и ребенка. Просто так, по доброте душевной.
– И что не так? – удивилась Эмма. – Милорд Клилад всегда был добр ко мне и моей матери. Он жалел нас и всегда относился хорошо. Я не слышала от него ни единого дурного слова.
В юности она думала, что старому Клиладу стало просто скучно сидеть одному. Ни детей, ни внуков, которые могли бы бегать по коридорам и лестницам огромного дома – с соседями отношения были довольно натянутыми: Клилад всегда говорил то, что считал нужным, не обращая внимания ни на чины, ни на звания. А приживалки, к тому же искренне благодарные ему за заботу, делали дом не похожим на склеп.
– А если ему просто поручили заботиться о тебе? – предположил Коннор и вдруг рассмеялся: – Ну непохоже это на моего отца, вот так быть милым с чужими людьми! Он в свое время проклинал мою тетку и честил ее дрянью, какой белый свет не видывал, а тут вдруг пустил к себе. Я удивляюсь, как он не переписал на тебя дом.
Теплое спокойствие, которое охватило Эмму после любви, растаяло без следа. Вынырнув из-под руки Коннора, Эмма скользнула к шкафу и принялась одеваться. Коннор с усмешкой смотрел на нее, приподнявшись на локте.
– Впервые вижу падшую женщину с такими тонкими нервами, – признался он. «Хочет меня поддеть, – подумала Эмма, затягивая шнурки корсета. – Он понимает, что зависит от меня, ему это не нравится, и он пытается причинить мне боль. Потому что только это помогает ему восстановить душевное равновесие».
– Я не падшая женщина, – холодно ответила Эмма. – Я поступила с Коннором Осборном так же, как он поступал с женщинами всю жизнь. Просто подумала о том, что нужно мне. Поэтому он и удивлен до глубины души. И не знает, как справиться с удивлением.
