всего будет под тонкими сухими пальцами Глафиры Никитичны сорок восьмого года рождения, — тычу в нужное фото.
— Ну да, она вроде ничего, — соглашается, кивая.
— Да, сразу видно, — кривляю директора, — человек опытный. Ещё клавесин настраивала.
Директор ухмыляется.
— Как вам не стыдно, Виолетта Валерьевна? На нас все смотрят, а вы высмеиваете контингент местных работников.
— А вы у нас прямо белый и пушистый! — Он ещё мне замечания делает!
Психую. — Не мне вам рассказывать про стыд.
Между нами опять подгорает.
— Слушайте, — по-плохому заводится директор, при этом зачем-то кладет руку мне на талию и наклоняется к ушной раковине, обдаёт жаром, пускает мурашки по позвоночнику. — Как у вас вообще отношения с Родионом-то сложились? Он вас стопроцентно слушается, да? Вот вы ему сказали сидеть, и он сидит и не двигается, пока вы ему своё пианино не разрешите настраивать? И только тогда он достаёт свой дохленький камертон?!
Охаю, в очередной раз обалдев от его наглости.
— Извините, пожалуйста, директор готов вас принять у себя в кабинете, — кашляет кто-то за нашими спинами, стараясь привлечь внимание.
Но мы не реагируем. Мы снова сели на своего любимого огненного коня, и сейчас для нас существуем только мы двое. И мы должны доругаться как следует, до точки! Иначе это будем уже не мы! Какое он имеет право трогать мои отношения с Родионом? Кто он вообще такой? Семеносец, сделавший мне дочку? Так это сто лет назад было и давно поросло травой!
— Уберите клешню с моей талии! — Разворачиваюсь к шефу, но, вместо того чтобы послушаться и отпустить меня, он тянет к себе ещё сильнее, в итоге мы оказываемся лицом к лицу. Марат фактически нависает надо мной и скалится как дикий голодный зверь.
— И не подумаю!
— Немедленно!
— Родионом своим тряпочным командуйте, Виолетта Валерьевна! А я буду делать, что захочу!
— И что же вы такое хотите?! — визгливо вылетает из моего рта быстрее, чем я понимаю, какую глупость совершаю.
— Вот это!
Директор ненасытно осматривает моё лицо. Наклоняется!
А дальше алчно, без зазрения совести впивается в мои губы.
Столько лет прошло, а её вкус не поменялся. Такой же живой и ягодный. Надо же. Такое странное ощущение. Как будто таскался по разным городам мира, ездил туда-сюда, а потом вдруг вернулся и понял: я дома!
Только понял я это не сейчас, когда дошёл до того, что решился целовать её силой, а когда увидел её случайно на улице, взглянул ей в глаза и… напросился сюда на работу. Я все семь лет о ней помнил, но эта встреча уверила меня окончательно. Вызвался в эту школу директором и сделал всё, чтобы именно мне досталась эта работа.
Да, именно так. У моего начальства были совсем другие планы, но я как ненормальный пёр напролом, чтобы быть как можно ближе к ней.
Я знал, что она давно живёт своей жизнью и что фактически, поверив Ивану, я сам всё просрал. Да и я пытался жить сам по себе. Но как же тяжело, практически невозможно делать вид, будто всё у тебя хорошо, когда всерьёз уверен, что любимая тебе изменила.
А ещё я продолжал её хотеть. Даже находясь далеко, даже спустя годы. Она за столько лет должна была стать чем-то в прошедшем времени, но этого не случилось.
Знать, что хочешь ту, что тебе изменила и родила от твоего друга, — это жалкое ощущение. Боль точила.
Но понять, что у тебя растёт родная дочь и ты всё пропустил, потому что тебя просто ослепила ревность и ударила в глову тупорылая гордость, — это ещё хуже.
Я специально цеплялся к ней, вызывал к себе, устраивал бесконечные педсоветы, выбивал словами эмоции, чтобы увериться в том, что она всё ещё чувствует ко мне так же много, как и я к ней.
Но чем больше я с ней общался, пререкался, ругался и смотрел в глаза, тем больше и жарче внутри разрасталось зарево. Мне уже стало плевать на Ивана.
Ну и хрен с ней, с этой изменой, думал я, главное, что она самая потрясающая, интересная и желанная из всех живущих женщин. Разве способна Владислава так со мной разговаривать? Разве может она будоражить настолько, чтобы я при одном её взгляде аж задыхался от самых разных чувств.
А потом Иван сказал, что дочка моя. И всё! Обалдеть! У меня дочь! Моя родная, настоящая, похожая на мою маму дочь. И это как радуга через всё небо! Сердце аж распирает от предвкушения. Думал об этом, но не хотел даже надеяться.
Понятное дело, что нельзя меня прощать. Никто бы не простил. Я сам бы себя не простил за то, что сотворил. Но разве можно винить человека за бешеную любовь, сумасшедшую ревность, за чувство собственничества, дошедшее до маразма?!
Ей просто нужно было мне помочь, остановить, опровергнуть эту чушь, в конце концов! А не топить своими признанием.
И пусть говорят, что время лечит. Ни хрена оно не помогает.
Вот я, например, здоровым себя совершенно не чувствую. Болен ею по самое не балуй.
Продолжаю целовать, будто ждал этого всю жизнь. Хотя почему будто? Так оно и было. И всё-таки какой же сладкий ягодный вкус…
А дальше я ожидаемо получаю по морде. Сильно. Один удар, второй, третий! Аж звон в ушах стоит.
— Хватит! Я понял!
У моей сладкой Ви тяжёлая рука. Будет смешно, если останется синяк, тогда придётся соврать коллегам, что я врезался в полочку над директорским столом.
— Вы… вы… вы! Вы что, Марат Русланович, припадочный?! Или какие-то запрещённые вещества употребляете прямо на работе? Мало того, что это гнусно, потому что я чужая женщина! Подло, потому что вы отвратительный предатель! И вообще совершенно точно очень-очень неприятно! Так на нас же еще и люди смотрят. Директор, называется!
Ловлю её дикий возмущённый взгляд. И снова понимаю, как же тяжело общаться на вы, когда хочется любить и трахать. И не надо меня осуждать, у мужчин это очень даже связано.
— Я вас засужу! — она так сильно кричит, что хочется поцеловать ее снова. На этот раз для того, чтоб от децибел не лопнули наши головы. А что? Профилактика взрыва мозга, доброе дело. — Я вам такое устрою, что вы век не отмоетесь!
Наверное, в этом и есть соль наших отношений. Вот эти наши зубодробительные ссоры, без которых и жизнь-то не жизнь.
— Ещё скажите, что вам, Виолетта Валерьевна, не понравилось. Вы закрыли глаза и стонали мне в рот, —
