если он сам ее и выдаст.
— Дуня, ты пока побудь в девичьей, я сейчас, — приказала я.
Девушка молча шмыгнула сквозь кухню за дверь.
— Марья, пойдем посмотрим в маменькиных сундуках, что можно девушке дать из одежды. Чтобы не решила, будто я над ней опять издеваюсь. И в кладовке я видела валенки.
Латаные, с подшитой подошвой и размера на два больше нужного — но на те обмотки, что Дуня поддевала под лапти, может, и сойдет.
— Да где это видано, чтобы поденщице с барского плеча одежду давали! — возмутилась Марья.
— Да где это видано, чтобы из хлева сразу на кухню таскаться, не переодевшись!
Нянька удивленно посмотрела, и я поняла, что сейчас услышу «а что такого».
— Марья, там, где готовят еду, должно быть чисто. Неужели маменька тебе не говорила? Всегда чисто, понимаешь?
— Так как же на кухне-то всегда чисто может быть! То мука, то с картошки-морковки земля, то мясо, то перья куриные…
— Перья, а не помет! — И, прежде чем она открыла рот возразить, я добавила: — Так ты мне поможешь найти одежду, чтобы дать Дуне и не обидеть ее, или мне извиниться перед ней и отправить домой, заплатив десяток змеек в качестве…
— Да где это видано — ни за что ни про что платить! — перебила нянька. — Тебе бы только добро да деньги транжирить!
Я не ответила, пристально глядя на нее. Марья сдалась первой.
— Из маменьки твоей сундуков ничего ей не надо давать. Барская это одежда. Тем, кто постоянно при господах живет, вроде меня да Петьки — еще туда-сюда, а ей в деревню куда такое? Люди засмеют, скажут, эка барыня заделалась! Только и останется ей, что распороть да на покрывало какое пустить, чтобы добро не пропадало.
Как по мне, лучше пусть кому-то ненужное больше платье покрывалом послужит, чем будет у меня в сундуке ветшать, но еще сильнее ссориться с Марьей не хотелось, и я спросила:
— Тогда что делать?
— Оставить все как есть, да тебе ведь если шлея под хвост попала, не остановишься, — проворчала Марья. Добавила: — Подари ей холстин пару, я подскажу каких. И нитки с иглой дам. Долго ли сарафан да передник сшить. Сегодня и займется, до завтра управится.
Работница сидела на лавке, кутаясь в платок. Придется и здесь окна конопатить…
Холсты Дуня взяла чуть ли не с благоговением. Поклонилась, благодаря меня за доброту.
— Хватит, — оборвала я ее. Чувствовала себя ужасно неловко. Какая я барыня, в конце концов, такая же деревенская девка, как она! — Управишься за сегодня с сарафаном и передником?
— Конечно, барыня, там и делать нечего, если не расшивать.
— Разошьешь уж потом как-нибудь, — решила я.
Она снова поклонилась, а когда я выходила из девичьей, погладила валенки, будто какую-то драгоценность.
— А что, у нее семья совсем бедная? — полюбопытствовала я, вернувшись на свою половину дома.
— Когда-то хорошо жили, — вздохнула Марья. — Да только как отца медведь заломал, худо стало. Мать-то у нее работящая, и сестры, да что толку, если девки одни в семье.
— А дядя? Который на зиму в город ходит?
— Так у того своих семеро по лавкам скачет, где тут за чужой семьей приглядывать. Помогает иногда чем может… Ты не думай, касаточка, — спохватилась она. — Я не из жалости ее позвала. Девка она работящая, справная, толк будет. А там поглядишь, может, и оставишь ее. Если сама теперь станешь жить, работники-то в доме понадобятся, да хоть горничная та же.
Я не стала ни соглашаться, ни спорить: жалость — плохой советчик. Рано пока еще что-то решать. Пока надо сделать так, чтобы работница моя жила в человеческих условиях. Я взяла в отцовской спальне жаровню, пробежавшись по комнатам, собрала туда угли из всех печей. Подкинула дров — так же, немного, чтобы печи, долго стоявшие без дела, прогревались медленно и равномерно, а заодно и сохла замазка.
Когда я внесла жаровню в девичью, Дуня рассыпалась в благодарностях. Видно было — она не привыкла, чтобы о ней заботились. Когда же я занялась окном, чуть не за руки стала меня хватать, убеждая, что она сама со всем справится. Я не стала спорить: оставила ей и ветошь, и остатки замазки и мыла, велев сперва сделать девичью пригодной для жилья, а потом заняться шитьем. И перед тем, как начать шить, пусть у Марьи свечу возьмет, глаза не портит.
Дуня заверила меня, что так и поступит. Робко спросила позволения сперва домыть посуду, дескать, Марья сердиться будет, что дела стоят. Похоже, до нее так и не дошел смысл моих требований. Пришлось повторить про грязь и запрет появляться в кухне в испачканной одежде.
— Тогда вы позволите мне старое постирать, как новое дошью? — спросила она. — В прачечной у печи бы высохло. А воды я натаскаю.
Конечно, я позволила. Потом пришлось под неумолчные причитания Марьи — дескать, где это видано, чтобы барыня полы мыла, когда девка в доме есть — прибраться на кухне и перемыть посуду. Заодно подтерла пол и в галерее.
За это время на печи растопился воск. Поразмыслив немного, я вытащила его и остальные компоненты будущей пропитки в галерею. Скипидар горюч и воняет, да и олифа воздух не ароматизирует.
По-хорошему, следовало бы промазывать ткань пропиткой с помощью кисти, а потом как следует продуть феном, чтобы пропитка впиталась. Но фен мне взять было неоткуда, а бежать за кистью в сарай — лень, так что я взяла вместо нее кусок ветоши. Разумеется, едва я расстелила ткань по полу, явился Мотя, прошествовал по ней, не обращая внимания на мое «брысь», — и улегся на самой середине, даже ароматы его не смутили.
— Запру в кладовой, если будешь мешать, — пригрозила я.
Мотя фыркнул, но все же слез с полотна. Сунул нос в горшочек с пропиткой, чихнул и запрыгнул на подоконник, чудом не уронив цветочный горшок.
Фен я заменила грелкой из своей комнаты. Прогладила ею полотно вместо утюга, ведь чугуну ничего не сделается, протереть его потом — и вся недолга. Спохватилась, что может пострадать пол, только когда унесла грелку обратно, а вернувшись, обнаружила, что ткань
