– это иногда ужасно неудобно.
Чем ниже мы спускались, тем громче становилось неразборчивое сперва бормотание, и, оказавшись в зале таверны, мы обнаружили там по меньшей мере два десятка людей. Нечесаные, неумытые – все они пристально изучали нас, и под их тяжелыми взглядами мне стало как-то не по себе.
– Ваша милость. – Хозяйка нервно поправляла выбившиеся из-под платка седые пряди. – Они явились незваные, хотя я и говорила им держаться подальше.
Крепче прижав меня к себе, Енош зашагал сквозь расступающуюся толпу. Шепот, мольбы, плач, обещания – не обращая ни на что внимания, он вышел наружу.
В воздухе витал аромат свечного воска. Небо над головой все еще было серым. Возле нашей лошади толпилась небольшая группа людей, вооруженных кинжалами – и одним случайным мечом. Безоружным оставался один священник, вцепившийся в «Писание Хелфы» так, будто оно могло ему чем-то помочь.
Он же первым и нарушил молчание – осенив себя знаком Хелфы, то есть сперва постучав двумя пальцами по лбу, а потом воздев их к небесам, священник провозгласил:
– Именем Хелфы Всеотца я требую, чтобы ты предал себя Его святому суду. Первосвященник Декалон давно уже издал указ о твоем аресте, дабы ты предстал перед правосудием за свои преступления, учиненные против нашего королевства.
Нисколько не впечатленный, Енош подсадил меня на лошадь.
– Уходите и сохраните свои жизни.
Я услышала свист стали, показавшейся из ножен: это единственный владелец меча обнажил оружие, приведя меня в замешательство. Невежественные идиоты. Все они невежественные идиоты, хотя едва ли я могла винить их за это.
Взгляд мой невольно метнулся к немногочисленным жителям деревни, укрывшимся за лотками торговцев и растянутыми на рамах шкурами. Можно сказать, что я вступала на неизведанную территорию – вокруг столько народа, а я даже не представляю, что сделает с ними бог: пощадит… или убьет всех?
Опасаясь последнего, я крикнула людям:
– Прислушайтесь к нему, или он…
– Взять его! – рявкнул священник. – И женщину тоже.
Вот дурак!
Большинство мужчин рассредоточилось, окружая Еноша, но один совершил ошибку, нацелившись на меня:
– Ты не стыдишься себя, а, шлюха?
Одним прыжком Енош оказался возле наглеца. Пальцы бога зарылись в сальные волосы селянина, и он резко рванул их, запрокидывая человеку голову. Толпа ахнула: только что свободная рука бога была пуста, и вот она уже сжимает рукоять алебастрового клинка.
Клинка, вонзившегося в горло мужчины.
Меня едва не стошнило.
Мужчина вскинул руки, бессознательно пытаясь зажать рану. Между пальцами его в такт с умирающим сердцем били фонтаны крови – сперва сильные, они быстро превратились в тонкие ручейки. Колени человека подогнулись, с громким стуком ударились о забрызганную алым землю, потом человек рухнул на бок и мелко судорожно задергался.
Потрясенная, оцепеневшая толпа смотрела на Еноша, который простер руку над трупом и сказал:
– Смотрите. Смотрите – ибо это случится с каждым, кто встанет у меня на пути. – Едва тело убитого застыло неподвижно, Енош грозно прорычал: – Вставай!
И мужчина тут же поднялся и повернулся к Еношу, тщетно пытаясь приподнять голову, поскольку клинок Еноша, похоже, повредил мышцы и сухожилия, однако просипеть ему удалось:
– Что т-ты сд-делал?
– Колдовство… – выдохнуло разом множество ртов. – Черная магия!
Енош швырнул костяной клинок трупу – который с легкостью поймал оружие – и окинул взглядом толпу:
– Пойдете за мной, смертные, и вас ждет такой же конец.
Едва Енош произнес эти слова, мужчина вонзил костяной клинок в свой живот. Опустил глаза, отчаянно закричал – и принялся бить себя клинком, раз за разом, пока в воздухе не запахло дерьмом. Изодранные штаны человека потемнели от заструившейся по ногам мочи, под башмаками его захлюпала мерзкая лужа.
Крики, мольбы, брань… Хаос обрушился на городок, ибо все его обитатели кинулись по домам. Сбежали и вооруженные мужчины. Остался лишь бормочущий молитву священник.
Когда Енош взобрался на лошадь позади меня, я прижала к дрожащим губам кулак. Нескончаемая судорога скрутила мне желудок. Я не из тех, кто падает в обморок при виде крови, но то, что обрушилось на меня сегодня, было уже… чересчур.
Лошадь двинулась вперед, и костяные осколки градом посыпались с меня, падая на землю с лязгом и звоном, точно ледяные кристаллы, разбивающиеся о гладь замерзшего озера в разгар зимы. И осталась я в очередном платье из перьев, на сей раз бледно-желтом.
– Я чувствую твое беспокойство, – проговорил Енош.
Если он ожидал, что сейчас я скажу ему, что мы могли сбежать, просто заключив тех людей в костяную клетку, то он явно недооценил мою решимость устроить так, чтобы все покойники истлели в земле.
Я далеко не глупа.
Енош еще не раз проедет по этому краю – и, конечно, будет натыкаться и на религиозных фанатиков, и на солдат, присягавших защищать «правое дело». И я предпочитаю, чтобы он убил их, – иначе бога опять захватят в плен и разожгут в нем такую ярость, что потребуется еще два века, чтобы унять ее, и тогда все мои усилия окажутся напрасны.
Пускай у меня есть целая вечность, чтобы заставить Еноша вновь делать его чертову работу, но меня бы больше устроило, если бы это заняло месяц, от силы два. И те, кого он убьет за это время, послужат высшей цели, не так ли? Он ведь предупредил их; Енош не убивает без разбора.
Нет, не убивает.
– Я просто устала, – ответила я, когда мы уже покинули город и следовали вдоль ручья к старой мельнице. – Знаю, мне, наверное, нужно было спросить об этом еще ночью, но… когда ты упокоишь тело Джона, ты передашь весточку моему отцу? Просто – что со мной все в порядке и что я прошу его не беспокоиться.
– Ты права, маленькая. Тебе нужно было выторговать это еще ночью.
Плечи мои поникли, но я не могла винить его – я же сама сглупила.
– Насколько ты могущественен?
– В каком смысле?
– Ты можешь заставлять трупы гнить, а можешь оживить их, притуплять боль и перекраивать плоть, повелевать костями. А иногда ты трясешь землю. Вчера ночью ты делал это дважды, даже окна в таверне дребезжали.
– Ты не видела и толики моего могущества, смертная.
Кошмарная мысль мелькнула в моей голове.
– Ты когда-нибудь менял что-нибудь во мне?
– Я исцелил тебя, не так ли?
– Нет, кроме этого.
Он поглядел на меня сверху вниз.
– На твоем теле двенадцать шрамов. Десять и еще два. Я глажу их, когда ты спишь. Твое сердце бьется не совсем так, как должно биться здоровое сердце, – и для моих ушей это симфония, которую я различу среди гула
