Пластина ордена, как нож гильотины прошла через шею генерала, даже не оставив на ней капелек крови, настолько движение Храмовника было стремительным.
Он появился перед Уотервеем в двух шагах, словно просто появился из воздуха.
— Тот, который теряет орден чести — теряет и голову, Уотервей. — Он держал в руке знак мятежа, и для наглядности, звякнул золотой цепью.
По нестройной толпе солдат пробежал ропот.
— Ты говорил, что сорока воинов достаточно для того, чтобы пленить любого служаку Храма.
— А почему у него твой орден, Уотервей? — Ропот нарастал. Уиллисис молчал. Нужно было дождаться настоящего взрыва негодования.
— Ты сказал, что мы победим!!! — Прокричал кто-то в строю громогласно. — Его не убила ни одна стрела! — Уотервей поднял руку с мечом, но голова, отсеченная пластиной ордена от артерий и сухожилий, не удержалась на его плечах, и скатилась под ноги Храмовника.
Солдаты замерли. Ропот в строю, то утихал, то зарождался снова. Кто-то из первой шеренги выбросил вперед разряженный арбалет, и встал на одно колено. За ним последовали остальные.
Уиллисис бросил мятежный орден на обезглавленное тело генерала и произнес кротко. Так, словно бой не начинался вовсе.
— У меня нет ничего кроме посоха и новостей. Я могу пройти к королеве?
Шеренга Солдат, всего минуту назад, готовая растерзать в клочки любого из Храмовников, молча, и с поклоном расступилась.
Кто-то протянул Уиллисису сложенную им тогу и посох.
Храмовник, улыбнувшись, склонил голову и толкнул резную дверь.
— Я передам Королеве, что вы до сих пор верны ей.
# # #
Я топал вперед, набычив голову, подкидывая каждую секунду отяжелевший рюкзак, уже не выискивая, куда поставить ногу, или обо что-то опереться рукой.
Ноги отяжелели, в голове гудело, в глазах прыгали цветные пятна.
Светляки тоже устали, и светили неровно. Свернули луч, расползлись по стеклянным стенкам фонаря, словно, обиженные друг на друга, перемигивались зелеными пятнами и волнами.
— Поругать бы их, или ободрить или воды плеснуть или еды, но все разговоры кончились. Все песни тоже.
— Вера, скулившая еще десять минут назад о своей усталости, теперь топала, так же как и я упрямая и злая.
Ничего не видя, кроме тусклого желтого пятная, выхватываемого фонарем у черной бархатной тьмы.
Коридор был по-прежнему длинным, выматывающе однообразным.
Только провалы переходов на другие уровни и входы в норы проплывали то справа то слева.
Бетонная крошка хрустела под подошвами, как и сутки и трое и годы назад.
Наверное, так же хрустела она под ногами Изгоев, которые шли по ней веками ранее.
— Но мы таки до нее до этой Крыши дойдем.
— И выходило так, что после нее ничего у нас не будет, ни у меня ни у Веры.
— Так всегда ведь бывает. Вот хочешь ты себе что ни будь. Очень хочешь. Так хочешь, что и не вмоготу тебе, арбалет, например, с острыми стрелками.
— И вот ты его или находишь или вымениваешь или покупаешь.
— Постреляешь по углам по куклам тряпичным, и проходит неделя, две и тебе уже не интересно им играть, а применить его в деле нет никакой возможности.
— Никто тебе не грубит. На рожон не лезет. На каждом углу Солдаты стоят — следят за порядком. И такая тоска тебя вдруг охватывает. И понимаешь ты, что цель которую ты себе поставил ценная не сама по себе, а ценна дорогой которую пришлось пройти, достигая этой трижды проклятой цели.
— Вот взять Крылья. Верю я в них? Да вот черта с два! Не верю! Просто не верю уже и все! Но иду же. А зачем иду? Зачем?! Кто вот мне скажет? Я тоже долго думал и сейчас думаю, кто мне сказать может, зачем мы то или это делаем.
— А получается так, что вот буду я умирать и спрошу себя: Что ты в этой жизни сделал? И получится, что ничего у тебя кроме дороги не останется.
— Все прочее — пыль и прах.
— Бетонное крошево под ногами.
— Только дорогу на Крышу у Изгоя никто отнять не может, потому как он Изгой и есть. Потому, как «шел» — это главным в жизни и будет. — Я сделал шаг ровнее. Подбросил рюкзак.
— Что-то в голове не правильное. Шел же не просто так. За Крыльями. А в Крылья мечтать сладко. Ох, как сладко.
— А Крылья — все равно мечта не простая. Со смыслом мечта. Будто внизу грязно да горько, а Крыльями р-раз и в Небо. А там чисто. Я на картинке у Последников видел.
— Только, Веру, то я без всяких Крыльев себе намечтал, или не намечтал. Вот в Крылья бы не мечтал — и не было бы Веры. Эх. Голова дурья, запутался я совсем.
— Сам-сон… — Выдохнула Вера сзади. — Самсон, я больше… Я больше не могу…
Я остановился. Натруженные ноги подрагивали. Звали двигаться дальше.
Идти, бежать, пихать и пихать дальше всю эту тьму впереди. До тех пор пока не начнет светать в конце то ли пузырем большим Светляковым, то ли загадочным солнцем. Жарким и светлым, ласковым и добрым.
Я развернулся и посмотрел на Веру хмуро.
— Идти же надо. А стоим.
Вера прислонилась плечом к стене коридора и тоскливо смотрела на меня.
— Прости, Самсончик. — Шевельнулись потрескавшиеся губы, в белом больном налете. — Не смогу я идти больше. Не смогу. Ноги… Не идут… Совсем не идут ноги… — Она закрыла глаза и стала медленно съезжать по стене.
Села на пол прямо в жирную полосу плесени.
Та возмущенно чавкнула.
Не понравилось ей, что Изгой на нее пятой точкой присел.
— Странная, какая-то плесень. Я такой и не видел даже. Почти в руку толщиной.
Я повел взглядом от пола по стене вверх. Длинная бахрома развесилась под потолком, раскустилась, свернувшись толстенным клубком, а по стене вниз темная почти черная полоска спускается, и черви вокруг шевелятся.
Тоже жирные, словно их протеинами откармливали.
— Вера, а Вера — говорю я ей и пальцем в эту погань тыкаю. — Не слышит Вера. Совсем ей плохо стало. Да и мне же не сладко. Скинул я рюкзак на бетон.
— Давно было пора привал делать. Боялся все. Что не хватит здоровья до Крыши дойти. Вот, похоже, и не хватило. Если я еще сейчас свалюсь то вообще — труба. Ни туда и ни оттуда. Никто за нами не придет.
Я подошел к Вере и аккуратно освободил ее от скатки. Бросил одеяло в сторону.
— Вера тащить его не может. А я вместе с рюкзаком и Верой и подавно.
Взял за подмышки отволок от плесени в сторону.
— Она безвредная конечно, эта плесень, но все равно кому приятно на скользком сидеть?
Голова Веры беспомощно склонилась на грудь. Светляки на веревочке тревожно заморгали красными сполохами. Я погладил грязный пузырь. Проговорил тихонечко, успокаивая.
— Чего вы разволновались, глупые? А? Плохо хозяйке вашей? Знаю, что плохо. Вы бы вместо того, чтобы расстраиваться так светили бы поярче. Мы бы может и до Крыши бы успели дойти. — Светляки возмущенно вспыхнули ярким почти белым светом. Обиделись.
— Да ладно вам, обижаться то — постучал я ногтем по стеклу.
— Морды свои слепые выворотили. Жрать хотите? Так и скажите внятно
— Жрать хотим. Ты за нас отвечаешь — тебе и поить и кормить. Мы для тебя светим, а остальное нам и не нужно. Живой ты или мертвый нам все равно. Мы только дорогу тебе светим, а остальное — не наше дело. Так?
— Светляки по-прежнему полыхали белым с переходя местами в гневный голубой.
— Ух, ты! — Рассерженных Светляков я видел редко. Очень редко. А тут, казалось, что их возмущению не было предела.
— Вы это чего? — Прищурился я в склянку со Светляками.
— За Веру боитесь или меня ругаете?
— Мои Светляки — видите? Совсем спокойные. Да, устали. Да, им тоже и пить и есть хочется. Но ведь молчат же — Светляки пригасли. Тревожно переливались синим.
Я поежился.
— Странно как то себя Светляки ведут. Совсем странно.
— Плесень странная. Полоса на стене непонятная.
Я подошел ближе, тряхнул своих Светляков, чтобы светили ярче.
Они полыхнули желтым переливом, выхватив на стене мокрую, полосу вдоль трещины.
— Ага! — Догадался я.
