молоточком.
Я постаралась, но у меня плохо вышло.
— Ммм, не все так плохо на самом деле. Теперь другой.
С той было куда труднее: я будто не чувствовала пальцев.
— Реакция слабее. Но главное, что она есть. Учитывая, что эту ногу вы сломали при аварии.
Так вот что со мной произошло. Ну я так и догадывалась, конечно, но услышать это из первых уст оказалось куда неприятнее.
— Проверим руки.
Они восстанавливались куда быстрее. Ведь если учитывать, что буквально четверть часа назад я кое-как ими двигала, то сейчас даже смогла приподнять ее.
— Прекрасно, — сообщил доктор МакЛьялл. — Что ж, с утра сдадите анализы, сделаем МРТ и вас еще раз осмотрит Тео, а пока отдыхайте и набирайтесь сил.
И мужчина, дав поручения медсестре, оставил нас.
Мне явно не хотелось спать, словно я выспалась окончательно за эти недели бессознательного состояния. Сейчас мне хотелось лишь одного: помнить то, что было со мной. Не забыть всех тех, с кем я сдружилась в том мире, их лица, одежду, мой дом…
Немного повернув голову, я увидела на прикроватной тумбочке лист бумаги и карандаш — то, что нужно. Я потянулась за ними и вот чудо смогла взять в руки и не выронить, тем самым не побеспокоив медсестру.
Пальцы меня плохо слушали, а учитывая неудобство положения головы, тело ныло. Бесспорно мне мешали системы, к которым я была подключена все это время, как робок к компьютеру, но я стойко решила дойти до конца. Тихо проливая слезы и скрежета зубами, я рисовала, рисовала, рисовала… Пусть это были отвратительные зарисовки, но в любом случае, они были лучше, чем ничего. Смотря на них, я никогда не забуду те дни блаженства в ином мире.
Ко мне пару раз подходила медсестра, что-то щебетала о моих успехах, мельком взглянув, восхищалась моими работами, но понимая, что лишь мешает вновь уходила в свои бумажно-компьютерные дела.
Я не знаю, сколько времени прошло, но солнце во всю освещало мою палату. Я отложила отупевший карандаш и всю вдоль и поперек изрисованную бумагу. Голова была тяжелая, словно в нее свинец налили, руки тряслись, но я улыбалась, ведь знала, что даже если и засну, то по пробуждению вспомню Ален и ее близких благодаря своему труду.
И тут в моей затуманенной голове всплыло, как обещала Николасу написать его портрет. Там у меня так и не дошли до этого руки, и я сделала это сейчас. И хоть это далеко от того, что я хотела бы ему показать (ведь тогда я прям мечтала о холсте и масле), но в любом случае уверена, он был бы рад получить это… и мне стало так больно от мысли, что Николас никогда не увидит моих трудов. Никогда не наградит меня таким надменно-нахальным взглядом удивленного человека и тем более не посмотрит влюбленно и томно, как в те моменты уединения, что были мимолетно у нас.
В дверь слегка постучали и сразу вошли.
— Тадададам! С возвращением, Вивьен! — бодро произнес мужской голос, на который я медленно повернулась, откладывая как хрусталь на тумбочку бумагу. — Наконец-то, мы вас дождались.
«Николас?» — пронеслось в моей голове. «Это вправду ты?»
Прошло почти два года с момента аварии и моего путешествия в какой-то загадочный мир. Доктор Джон Тео, или в моем понимании Николас (ибо лицо у них было одно и то же) действительно настоял на реабилитации и как бы мне не было сложно и больно, к началу зимы я смогла встать на ноги.
Мама и Зи были всегда рядом, поддерживали меня и вдохновляли. Но вскоре финансы дошли до нуля, и маме вновь пришлось вернуться на работу в порт в Польше.
Подруга приносила мне задания с учебы и вновь вернулась к рисованию. К счастью, с руками особо проблем не было, я их куда быстрее восстановила, чем ноги. Однако, доктор Тео был весьма настойчив… что привело нас к роману.
Сначала мне было даже неловко на него смотреть, ведь мне казалось, что теперь амнезия у него, а не у меня. И сложно привыкнуть, что он не в галантных замудренных костюмах, а медицинском халате. И это он сейчас заваливает меня терминами, которые я словно человек с каменного века никогда не слышала и не понимала.
Мне нравилось его чувство юмора, то, как он верил меня, словно я была его курсовой работой, которой он пытался впечатлить своих коллег.
Я не рассказывала ему о том, что я видела закрытыми глазами: не хотелось пугать и показаться навязчивой. Наши отношения развивались медленно, не то, что в Оулленде. Здесь он как-то принес мне кофе, так как я дико его хотела, а Зизи не могла приехать в тот день из-за завала работ в студии, где планировалась выставка и с дедлайнами по остальным предметам. Джон был осторожен, ведь никто не поощрит его за роман с пациенткой, поэтому он смеялся и говорил, что ему не терпится отправить меня уже домой. И я постаралась. Я сделала все, что было в моих силах.
И вот сейчас я стою пред загородным домом Джона и меня трясет. И это не потому, что я все еще не оправилась с аварии (сейчас я практически уже не хромаю), а потому что предо мною — «имение моей покойной матушки»! Господи. И он абсолютно такой же, какой был в моем «сне»! Вплоть до скамейки перед ним в саду.
— С тобой все в порядке, Ви? — нагнувшись ко мне и посмотрев в боковое мое окно, спросил он.
— И да, и нет, — лишь смогла ответить я.
У Джона есть маленькая квартира-студия в Праге, где мы обычно и проводили вечера, которые могли урвать, ибо он все время пропадал на работе, а я в учебе: мне столько всего надо было наверстать и заметать хвосты (академ я не стала брать, так как верила, что справлюсь). Он часто упоминал о том, что скучает по загородному дому, что досталась ему по наследству от бабушки, но все никак не может до него доехать.
Первое наше совместное Рождество мы встретили у моей мамы. Я поняла, что жизнь слишком скоротечна, чтобы жалеть потом о том, что мы мало времени провели вместе и потратили ее на бытовые проблемы. А на свой отпуск Джон поехал в командировку в Камбоджу. Он и мне предложил составить ему компанию, на что мне пришлось отказаться: был горячая сессия.
И таким образом, мы никогда не выезжали
