опасалась, что мне станет плохо — от дыма и от жарко протопленной бани, но, похоже, Настенька привыкла к подобному, потому что и в парной, и выйдя из нее в предбанник, я чувствовала себя замечательно. И ссору с Виктором баня если не смыла, то заставила отдалиться. Злость по-прежнему бурлила внутри, стоило вспомнить, но хоть плакать не хотелось.
Да и кто он мне, в конце концов? Просто красивый мужик, случайный знакомый. С глаз долой — из сердца вон, и не о чем сожалеть.
Потом, чистые и довольные, мы гоняли чаи. Ради такого дела Марья даже выставила на стол расколотый на неровные куски сахар. Дуня робко взяла самый маленький кусочек и осторожно слизывала крупинки.
— Бери, не стесняйся, — не выдержала я.
Она помотала головой:
— Нет, незачем мне привыкать. Раз побалуюсь — и хватит. — Она помялась, почему-то покраснев, и добавила: — Настасья Пална, а можно и Петю в баню сводить?
Я ожидала, что Марья одернет ее, но нянька кивнула.
— И то правда, тоже ж ведь, поди, хочется по-людски вымыться.
— Нельзя ему пока отмороженное ни греть, ни мочить, — покачала я головой. — Да и париться не стоит. Как бы плохо не стало.
— Барыня, так первый-то пар нам достался! Сейчас легкий, хороший, как раз больных да детишек водить. А руки и ноги мы с Марьей ему в платки замотаем, как тогда, а сверху чехлы эти, непромокаемые, что вы сделали. Так ведь не перегреется?
— У Марьи у самой рука на перевязи, — напомнила я.
Лангету я пока на место не вернула, оставила повязку косынкой, давая няньке отдохнуть.
— Да я только командовать буду, а Дуня все сделает, — отмахнулась Марья. — И в самом деле, жалко его.
Я сдалась.
— Только долго не парить и веником не отхаживать. Помыть — и все. И на голову ему шапку или платок наденьте. А я перевяжу потом. — Я обернулась к Марье. — В батюшкиных сундуках найдется для него одежка?
Нянька поджала губы.
— Больно много ты с ним носишься, касаточка, еще и одежку ему дарить. И без того по гроб жизни благодарен должен быть.
— Он меня спасал, — возразила я. — Найди уж что не жалко.
— Найду, — проворчала она.
Я думала, что Петра придется вести вдвоем, но до бани он дошел, лишь держась за локоть Дуни. И что-то мне подсказывало, что он мог бы вообще не опираться, просто воспользовался поводом. А вот возвращался, уже всерьез держась за меня и Дуню, видимо, силы иссякли. Но и это было просто замечательно. Быстро выздоравливает, даже чересчур быстро — я мысленно плюнула через плечо.
После перевязки Дуня подложила ему под спину свернутое одеяло, чтобы мог полусидеть, и так трогательно краснела, поддерживая кружку с чаем, что я не знала — то ли не смущать ее своим взглядом, то ли, наоборот, не оставлять эту парочку вдвоем, от греха подальше. Я мысленно хихикнула сама над собой: все мысли у меня в одну сторону. Петр-то сейчас для Дуни явно безопасен, а там видно будет.
— Она ему из жалости выпивки не принесет? — спросила я Марью, вернувшись на кухню.
При мне кучер о спиртном и не заикался, но я-то «барыня». Надолго ли его хватит? Радовало уже, что я не замечала никаких признаков приближающейся «белочки», притом что трезв он был уже четвертый день. Петр не злился, не жаловался. Когда не спал разговаривал с Марьей, которая много времени проводила с ним, — «все равно я с одной рукой тебе не помощница, а так и мне, и ему веселее». Когда Марьи не было, Петр беседовал с котом — но полежи-ка несколько дней без дела и без книг, и со стенами станешь разговаривать. Вот если бы Петр сообщил, что кот начал ему отвечать, я бы забеспокоилась, а так — пусть…
— Нет, я ей строго-настрого запретила, да он и не просит. Глядишь, и возьмется за ум. — Марья приложила ладонь к груди, губам и лбу, похоже, это было что-то вроде нашего крестного знамения. — Дай-то бог. Справный ведь парень был…
Открылась дверь, впуская Дуню, и мы замолчали.
Работать физически после бани не хотелось, и я достала из сундука клубок пряжи и спицы. Пряжа была толстая, грубоватая, в самый раз для носков. Только я затеяла не носки, а домашние башмачки. Вязать носки на двух спицах я научилась по какому-то журналу. Быстро и просто, знай себе прибавляй две петли от центральной. Сидят они хуже, чем традиционные носки на четырех, но как башмачки — будут хороши. Подошву я решила не вывязывать, а пришить выкроенную из кожи, и еще сукно для тепла. Иглой такое сложно проткнуть, но шило нашлось среди прочих инструментов в людской.
— Какие ладные! — восхитилась Марья, когда я надела готовые башмачки и приподняла ноги, разглядывая. — Когда только успела научиться!
— От безделья маялась, как всегда, — улыбнулась я.
— Видать, на полжизни вперед набездельничалась, хлопочешь, словно пчелка. — Она глянула в темноту за окном. — Спать пора, касаточка. Давай-ка я вино поставлю, выпьешь, чтобы не простыть, да под одеяло. И грелку не забудь.
На мой взгляд, грелка была уже не нужна. Подброшу в печь немного дров на ночь, и будет совсем хорошо.
— Выпью, — не стала спорить я. Хотя я не чувствовала никаких предвестников простуды, тем более после бани, стоило перестраховаться, чтобы опять с «нервной горячкой» не свалиться. — И давай руку тебе снова привяжу, чтобы ты ее не сдернула ненароком.
Марья вздохнула.
— Думала, ты уж забудешь.
— Потерпи, нянюшка.
Мне и вправду было жаль ее, с гипсом и ходить, и спать неудобно. Но ведь не развлечения ради я его накладывала.
— А если я обещаюсь честно на косынке руку носить? — заискивающе спросила она. — А то даже на кухне помочь тебе не могу. Посуду-то мыть да продукты порезать и в котел сложить — руками размахивать не надо.
— А ухватом ворочать? А тесто месить? Сдернешь снова плечо, плохо будет!
— Господом богом клянусь, не стану ничего делать, у тебя не спросив! А в печь что поставить или хлебы вымесить Дуняшу позову. В доме и без того работы хватает. И вам легче, и я дармоедкой себя чувствовать не буду.
