отмою. Начни с вещей Виктора Александровича.
Так и подмывало просто сжечь их или отправить как есть, пусть его слуги возятся. Давненько мне не доводилось обстирывать мужчину, и снова начинать не стоило. Но, как ни крути, испортили его одежду здесь, значит, и исправлять придется здесь. Заплачу Дуне пару лишних змеек за хлопоты.
Я плеснула в миску уксуса — для себя, бутылку отдала Дуне.
— Сначала синее тряпкой в уксусе ототри, сколько получится. Потом уксусом же залей и в воде замочи, да не в медном тазу, а в деревянном корыте. Пока отмокает, моим тоже займись, пожалуйста, я сейчас приду и помогу тебе.
С этими словами я стянула рубаху и отдала ей. Дуня, пролепетав, что и без барыни сама управится, исчезла. Я, глядя в медный таз, начала оттирать пятна с лица.
Марья взяла еще одно полотенце, тоже макнула в уксус.
— Дай-ка помогу тебе: вся спина синяя. Как только угораздило, да еще и обоих.
— Мотя ведро с дерева снес, — сказала я, проигнорировав вторую часть вопроса.
К слову, что нашло на сообразительного кота? Неужели его просто настолько перепугал мой визг? Ни в жизнь не поверю!
Точно услышав, что я думаю о нем, Мотя протиснулся в дверь, начал тереться о мои ноги. Я подняла его под мышки, кот повис мохнатой сарделькой. Заглянула в янтарные глаза.
— Ну, и что это было?
Мотя сделал умильную морду и заурчал.
— Зараза ты шерстяная! — с чувством сказала я.
Кот заурчал еще громче. Я рассмеялась и, усадив его на согнутую руку, погладила. Он немного потерпел мою ласку, потом чихнул — правду говоря, уксус уже провонял всю кухню — и, спрыгнув, вальяжно направился к двери в прачечную. Оглянулся — дескать, чего ленишься, хозяйка, открывай дверь. Пришлось открыть. Мотя просочился в нее и убежал к людской. Все время, когда он не бродил со мной по поместью или не спал в моей кровати, он дремал на Петре. И то сказать — на человеке-то теплее и мягче, чем на лавке. Петр не возражал, говорил, все веселее, чем одному лежать да в потолок смотреть. «А этот кот так смотрит, будто все понимает, только не говорит».
Синие пятна, как я и предполагала, оттерлись не до конца, но ничего страшного. На лице почти незаметно, будто жилка просвечивает, а на холку мою смотреть некому. Долго намываться я не стала: протопится баня, ближе к вечеру и отмоюсь, и отпарюсь как следует.
А пока она топится, стиркой займусь, раз уж обещала Дуне помочь. Хорошо, что обе куртки — и моя, и Виктора — оказались суконными, на стеганой подкладке, а не на меху.
Получалось у Дуни куда быстрее и ловчее, чем у меня. Пока я отмывалась да оттирала тряпкой купорос со своей одежды, Дуня успела расправиться с вещичками Виктора, притащила откуда-то мои ношеные сорочки и нижние юбки, настругав мыла, поставила их кипятиться и взялась за мужские порты с рубахой.
— Это Петруши, — смутилась она под моим любопытным взглядом. — Он сам-то не может сейчас.
И в самом деле, переодеть-то мы его переодели, но вряд ли у конюха было много смен одежды, а я про это вовсе не подумала.
— Спасибо, я тебе за это тоже доплачу, — сказала я.
— Да что вы, Настасья Пална, я же не ради денег. — Она густо покраснела.
— Марьи на тебя нет, — проворчала я, проглотив едва не вылетевшее «все они одинаковые, никакой пользы, кроме вреда!»
— Да я понимаю, — вздохнула девушка на то невысказанное, что повисло в воздухе. — Только сердцу не прикажешь.
— Бабы каются, а девки замуж собираются, — покачала я головой и решила дальше тему не развивать.
Перед тем как замочить целиком куртку, я проверила карманы и наткнулась на бумагу. Записка! Записка от Виктора, которую принес хамоватый Иван и про которую я совершенно забыла!
Как забыла и что не смогла бы на нее ответить, если бы захотела. Сейчас ответ и вовсе стал не нужен. Но я все же сломала печать со вставшим на дыбы единорогом.
«Здравствуйте, Анастасия. До меня дошли слухи о вашем нездоровье. Пожалуйста, сообщите, все ли хорошо. Я опасаюсь, что недавняя болезнь могла оставить последствия...»
Так и скажи: «Не рехнулась ли ты после нервной горячки, дорогая женушка? Не придется ли снова с тобой возиться?»
«…Напоминаю, что я не отказываюсь от обещания полностью оплатить услуги доктора до вашего окончательного выздоровления, поэтому не стесняйтесь обращаться к Евгению Петровичу при необходимости. Я помню, что Петр болен, а у Марьи повреждена рука, и готов, если нужно, прислать вам одного-двух дворовых людей для помощи по дому».
Если они такие же хамы, как твой лакей, — спасибо, обойдусь! Да и вообще обойдусь без помощи, в комплекте с которой идут сцены ревности!
Я не поленилась заглянуть на кухню, чтобы сунуть письмо в печь. Когда я вернулась, Дуня возилась со стиркой, старательно изображая, будто ей совсем нет дела до барских писем. Я так же старательно притворилась, что мне тоже до них нет никакого дела, склонившись над своим корытом.
Расправившись с курткой, я скатала просохшие бинты и поставила их в печь стерилизоваться, нарезала еще, про запас, тоже отправила их в печь. Потом мы вместе с Дуней отполоскали и развесили прокипяченное белье.
— Банька поспела! — сказала Марья, когда мы с Дуней вернулись в кухню попить чая после трудов праведных. — Иди, касаточка, твой первый пар. Сама справишься али помочь тебе?
— Так пойдемте вместе, чего вы меня ждать будете!
— Ты ж барыня!
— Да ладно, я никому не расскажу, что мужичка барыню веником отхлестала, — улыбнулась я.
— А поди, и правда ладно. Дуня хоть попарит тебя как следует, я-то с одной рукой. А то, может, снимешь с меня эту штуку, касаточка, — заискивающе произнесла Марья. — Хоть помыться по-людски.
Я не стала спорить: все же не перелом, только предупредила, что руку повешу на косынку, а захочет веником помахать — пусть в левую берет. В конце концов, уж часик-то я за нянькой пригляжу, а там можно и снова лангету примотать.
Баня оказалась черной — с печкой-каменкой у входа, дым от которой повисал под потолком, прежде чем выйти через оконце под самой крышей.
Перед тем как париться, Дуня окатила лавки водой, смывая сажу. Я
