подбородок и перехватил руку.
— Убирайтесь! — выкрикнула я ему в лицо. — Если все, что у вас для меня есть, — это оскорбления, проваливайте! Вон из моего дома, и чтобы до самого заседания я вас не видела!
Виктор отпустил меня, и на миг мне показалось, что муж сейчас ударит, но он только стремительно развернулся. Снова грохнула дверь, так что я подпрыгнула.
— Где мои вещи?
— Так я замочила уже… — проворковала Марья, так безмятежно, будто и не сотрясали мы только что своими криками дом. — Неужто в грязном отпускать?
Виктор неразборчиво что-то пробормотал — ругался, наверное. Марья тоже ответила негромко. Я не стала прислушиваться. Внутри будто завязался тугой узел, и слезы подкатили к горлу, мешая дышать.
Пропади оно все пропадом!
Как была, в одной рубахе и туфлях, я пролетела сквозь черную часть дома. Подхватила колун, который, я помнила, стоял в углу в черных сенях. Под ногами невесть откуда закрутился Мотя, и я едва не споткнулась об него.
— Уйди, не суйся под горячую руку! — прикрикнула на него я.
Кот не внял. Пришлось перепрыгнуть через него. Не чуя ног, не ощущая холода, я рванула к сараю, где под навесом лежали распиленные кругляши, которые нужно было расколоть на дрова. Здоровенный колун показался мне невесомым, как и чурка, которую я закинула на колоду. Со всей дури я обрушила колун, и еще. Руки тряслись от злости, но все же не подвели — со второго удара чурка развалилась пополам, оставалось только отрубать полешки с краев, чем я и занялась. Деревяшки отлетали с сухим стуком, а я все рубила и рубила. С каждым ударом топора, с каждым выдохом, больше похожим на вскрик, с каждой каплей пота из меня словно выходила злость, а в голове билась только одна мысль: подольше бы чурки не заканчивались, иначе я стану вдовой, не дожив до развода.
Я распрямилась, расправившись с очередным кругляшом. На плечо легла ладонь. Я развернулась.
— Пойдем домой, касаточка. — Марья забрала у меня из рук колун, прислонила его к колоде. Накинула мне на плечи шубу. Повторила: — Пойдем домой. Уехал он.
Я кивнула. На смену бешенству пришло опустошение. Только одна мысль в голове билась: «Уехал».
Как будто я сама не велела ему проваливать!
Как будто мне не все равно!
— Пойдем, — в третий раз сказала нянька, приобняв, повела меня за собой. — Дуня уж и полы помыла по всему дому.
— Ключевой водой? — хихикнула я.
— Колодезной. Больно далеко до ключа бежать, но если хочешь…
— Не хочу. Много чести ради него трудиться.
И переживать из-за него — много чести.
Точно маленькую, не отпуская, Марья довела меня до дома, заставила скинуть промокшие тапочки и влезть в валенки. Усадила за стол, всунув в руки кружку чая.
— С медом, как ты любишь.
Вообще-то я люблю несладкий, но нянька искренне хотела меня порадовать, и я не стала спорить.
Марья села напротив, подперев щеку рукой.
— Скажи мне как на духу, касаточка… только не серчай. С тем… зайцем или как там его было что? Али напраслину он на тебя возвел?
Я заглянула ей в глаза.
— Не помню. Чем хочешь клянусь, не помню. Но разве так ты меня воспитывала, чтобы от законного мужа гулять?
— Твоя правда, не так я тебя воспитывала, — вздохнула нянька. — Вот и я думаю: Настенька моя не ангел, само собой. Рано матушка твоя померла, не успела дорастить, а батюшка сам всю жизнь как ребенок был. Но все же не станет она грешить, даром что от такого аспида и загулять не грешно.
Я отхлебнула приторно-сладкий чай, не зная, что ответить, но Марья и не ждала моего ответа.
— Не грусти, милая. Перемелется — мука будет. Не стоит этот аспид твоих слез.
— И не собираюсь, — фыркнула я. Ни один мужик в мире не стоит того, чтобы по нему слезы лить.
Я залпом допила чай.
— Пойдем, стирки полно.
— Дуняша постирает. И твое, и аспида.
— Он что, так и уехал полуголый? — оторопела я. — Простынет ведь!
Ох, да пусть делает что хочет, большой мальчик! Простынет — сам дурак, мне-то какая разница! Тогда уж точно не станет таскаться сюда как на работу и попрекать чужими грехами, скорее всего, несуществующими!
— Что я, злодейка какая, голым выгнать? — обиделась нянька. — Хоть он и аспид, а все живая душа. Дала ему сюртук батюшки твоего и рубаху, да бекешу с треухом. В плечах трещит и коротковато, но ничего, доехать хватит. Обещался вернуть потом.
Значит, у Виктора будет повод снова здесь появиться. Как бы мне его нечаянно колуном не приложить. Нехорошо получится.
— А и не вернет, так и бог с ним, — продолжала Марья, правильно прочитав выражение моего лица. — Барину на небесах, поди, все равно, а мы не обеднеем без бекеши. А чего он вызверился-то так на ровном месте? Неужто так пролитая вода разозлила? — с невинным видом спросила она.
— Ничего, — с тем же делано невинным видом ответила я. — Я ему горячей воды принесла…
Влетевшая в кухню Дуня перебила меня:
— Простите, Настасья Пална, я не хотела! Я не знала…
— Перестань причитать! — оборвала я ее чуть резче, чем нужно. — Ты ни в чем не виновата, и ничего страшного не случилось. А полы все равно пора было мыть.
— Но…
— Перестань, я сказала!
Я отставила в сторону пустую чашку. Марья все-таки золото. Пусть я и люблю без сахара, но после того, как выскочила на улицу в непросохшей рубахе и атласных тапочках, горячий чай с медом — самое то.
— Я тебе на ночь еще вина с перцем и гвоздикой согрею, — пообещала нянька, будто поняв, о чем я думаю. — А до того в баньке попарю как следует, чтобы холод выгнать. Не расхвораешься, пусть аспид и не надеется!
Да не дождется!
— Спасибо, — улыбнулась я. — С такой заботливой нянюшкой никакая хворь не подступится. А о Викторе — хватит. Уехал, и слава богу.
— И правда, пусть катится, — согласилась Марья. — Дуняша, чай попьешь?
Дуня замотала головой.
— Я стирать пойду.
— Я с тобой, — поднялась я из-за стола. — Только сперва лицо
