нейтрализуете уксус мылом и ополоснете водой.
— Вы меня удивили своей заботой. Спасибо вам за нее, — с непроницаемым видом произнес Виктор.
— Не за что. — Я сгребла в охапку свои вещички, тщательно укрыв белье платьем. Глупо, он наверняка все уже увидел… да в конце концов, не мог не видеть исподнего собственной жены, а вот откуда во мне внезапно проснулась такая стеснительность?
— Здесь стало тепло, — сказал вдруг он.
Я кивнула, не зная, что ответить. Впрочем, он, кажется, и не ждал моего ответа.
— Удивительно, как преобразился дом за какие-то несколько дней. Будто ожил и радуется тому, что снова может дать людям тепло и уют.
Виктор и в самом деле погладил стену над комодом, словно живое существо.
— Может быть, — не стала спорить я.
Мне этот дом почему-то казался родным, будто в нем выросла я, а не Настенька. Я приводила его порядок с тем же удовольствием, с каким возилась с родительским домом и огородом. И мне тоже казалось, что дом платит ответной любовью, — потому я и перестала мерзнуть, ведь только убрать сквозняки явно недостаточно.
— Может, он просто соскучился по хозяйской руке, — добавила я.
Виктор ничего не ответил, но на лице его читалось: «Что мешало раньше хозяйскую руку приложить?» Однако ответа на этот вопрос у меня не было. Виктор упоминал, что Настенька не любила родной дом, почему — кто сейчас скажет?
— Вы тоже переменились.
Я-то определенно изменилась, но ему знать причины незачем. И без того в ненормальные едва не записали.
— И это возможно. Близость смерти заставляет о многом задуматься, а я оказалась к ней очень близка.
Он ответил не сразу, и я уже шагнула к двери, когда услышала:
— Жаль, но уже вряд ли можно что-то изменить.
Я пожала плечами.
— С этим я тоже не стану спорить. Не все ошибки можно исправить, и не в каждую реку стоит входить дважды.
Виктор промолчал. Мне тоже нечего было сказать, хотя какой-то червячок и грыз внутри. Может быть, жаль стало Настеньку, так и не узнавшую, что такое семейное счастье, а может, еще что…
Точно! Полотенца-то я ему и не принесла! Ничего, в сундуке есть. Откинув крышку, я склонилась над ним, одной рукой перебирая белье. Как назло, попадались одни маленькие, для рук и лица только и годятся, крупному мужчине не вытереться.
— Анастасия.
Голос Виктора прозвучал неожиданно хрипло.
— Погодите, — отмахнулась я, продолжая копаться. Одной рукой было очень неудобно, но выпускать свои вещи из второй мне не хотелось.
Виктор оказался рядом в несколько шагов, не слишком церемонясь, потянул меня за плечо, заставляя распрямиться. Развернул к себе.
— Не дразните меня.
— Что? — Я растерялась.
— Зря я подумал, будто вы изменились. — В его голосе промелькнули хриплые нотки, от которых меня бросило в жар. — Одна видимость. Все ваши штучки остались прежними.
— Что вы несете? Я просто искала вам полотенце!
— Полотенце, да. Так долго искали полотенце в собственном сундуке. Вы меня за дурака держите? Думаете, я поверю, будто вы не сознаете, как выглядит ваша… ваш тыл, когда вы вот так нагибаетесь, в штанах?
— Как выглядит?
Тыл как тыл, и штаны даже близко не скинни. Нагнуться можно спокойно, ни трусы, ни ягодицы торчать не станут. Впрочем, трусов здесь все равно не носят…
— Или вы думаете, будто можно убедить меня передумать, просто заставив вспомнить, что я еще ваш муж и могу потребовать супружеского долга? Будто близость, даже если случится, что-то изменит?
— Вы бредите!
До меня наконец дошло. Если женщины всю жизнь носят по паре нижних юбок под платьем, даже обнаженная щиколотка может выглядеть порнографией. А уж обтянутая штанами, гм… тыл, торчащий над сундуком, способен и взрослого мужчину превратить в озабоченного подростка.
— И не считаю, что у вас осталось право хоть что-то требовать, кроме развода. — Я сунула ему полотенца. — Придумали тоже, долг!
— Почему нет? — Виктор отшвырнул их на кровать, шагнул ближе.
Я выставила между нами ворох одежек, что все еще держала в руках, попятилась. Сколько бешенства было в его глазах!
— Вы еще моя жена. И успели изрядно мне задолжать за те ночи, когда я натыкался на запертую дверь спальни.
— Еще гроссбух заведите! — фыркнула я. — Дебет с кредитом сводить!
…Бешенства, смешанного с желанием. И под этим потемневшим взглядом мое сердце ухнуло не в пятки, как порядочное, а прямо в низ живота, растекаясь там тяжестью.
Я сделала еще шаг назад, запнулась о сундук и с размаху села бы в него, но Виктор подхватил меня за плечо, резко дернул на себя. Стараясь удержать равновесие, я выпустила одежду, впечаталась ему в грудь. Обнаженная кожа под моими ладонями показалась обжигающей. Я попыталась оттолкнуться, но он по-прежнему держал меня за плечо. Вторая рука легла на затылок, заставляя запрокинуть голову, и губы накрыли мои.
Не было ласки в этом поцелуе — лишь напор и ярость. Словно муж не целовал меня, а клеймил, утверждая свою власть. А может, отыгрывался за все причиненные обиды. Хотя сейчас я как никогда была уверена: оба хороши. Но мысль эта промелькнула и исчезла, сметенная напором его жестких губ, языка, скользнувшего мне в рот. Не знаю, как так вышло, что я прижалась к нему, обвила шею руками. Не позволяя себя целовать, а сама целуя — так же, бешено, настойчиво, не оставляя места для нежности, а уж покорности во мне никогда не было.
Пропали все звуки, кроме стука крови в ушах. Перестало хватать воздуха, словно ярость и страсть выжгли его между нашими телами. Виктор рыкнул, рука его легла мне на талию, теснее прижимая к себе. Я застонала, пальцы словно сами собой пробрались в его волосы, перебирая их.
Внезапный грохот заставил нас отскочить друг от друга, точно мартовских котов, на которых выплеснули ведро ледяной воды.
На пороге комнаты стояла Дуня, а у ее ног растекалась лужа вовсе не из фигурального ведра.
Я подхватила с пола свою одежду и выскочила в коридор — только брызги из-под туфелек полетели.
— Простите! — донеслось вслед — Я сейчас все убе…
— Убирайся! — рыкнул Виктор.
Дуня пискнула, и тут же примиряюще заворковала Марья. Что бы ей раньше не явиться, а?
— Ладно вам сердиться, Виктор
